Избранное
Шрифт:
Ефим остановился, подсунул конец цепи под патронташ, огляделся, пошевелил ноздрями, начал слагать цигарку. Гаденыш прилег рядом, огненно кося на Ефима набрякшим глазом. Последние километры перед этой остановкой он действительно как бы смирился с цепью и шел, уже не наваливаясь на нее, отчего стало легче дышать. Гаденыш неожиданно решил про себя не упираться, а, поддавшись Ефиму, лишь выжидать. Он шел, слушая мужика, а думал об одном: когда же представится та минута, когда можно будет или броситься на Ефима, или вообще оторваться от него.
Незнакомые настороженные места вставали вокруг. Снежные равнины сокращались, все чаще
Здесь, у самого Перехвата, все чаще и чаще попадались разные следы, но Гаденыш, отмечая их про себя, лишь подсознательно чувствовал, что в этих местах звериная жизнь более свободна, чем там, в долинке, перед кордоном.
Ефим докурил, снова взял цепь на рукавицу и дернул волка.
— Пошли, пошли, черт одноглазый… Я тебе сейчас свой план дальнейший и будущий рисовать стану… Значит, вот чего я надумал… Ежели подфартит нынче и набью я волков-то, значит, беру деньгу и маху отсюда. Куда, спрашиваешь?.. А хоть и в Магадан… Там у нас один сказывал — ба-а-альшие деньги плотят за мужицкие руки. Во! Махану я в чукотскую землю, терять мне нечего, а здесь и подавно… И если разбогатею, то… ну, в общем, кто его знает што… Хочешь со мной в Магадан-порт? А? Я бы тебя взял с собой. Наши дорожки с тобой теперь навроде соодинаковились… Видишь, идем на одной связке… И разницы оттого нет промежду нами. Ты об своей свободе помышляешь, я об своей… А што для нас такое свобода? И ты, и я не кумекаем… Так-то…
Ефим на ходу поправил шапчонку, пристально вгляделся вперед и поуменьшил шаг. Из-за лесного мыска, отделяющего перехватские покосы, шел навстречу человек. Расстояние сильно уменьшило его, и только было понятно, что он движется.
— Гли-ко, зверь, встречный… Кого-то несет бог-то… Может, охотничка какого? Значит, потолкуем втроем… На земле, брат, не пропадешь…
Встречная фигурка медленно-медленно вырастала в размерах, и Ефим прибавил ходу. Солнце, чувствуя вечер, теперь сильно съехало со своей горки и устало зависло над мглистым горизонтом. Но день все еще не терял крепости, только синевы прибавилось на сугробных теневых сторонах, да ближний лес, которого больше не касались сейчас солнечные блики, сделался черным. А ветра здесь не было сегодня, и Перехват, место, где река выводила широкую плавную петлю, как бы отталкиваясь от пологих гольцов, хранил непривычную немоту.
Федор тоже еще издали углядел на снегу человеческую точку, а по мере сближения догадался, что встречный идет не один, а с собакой. «Кто-то, наверное, из Подымахина, — подумалось ему. — С поля выходит…»
Дорога хорошо разогрела Федора, и скребущее беспокойство, с которым он уходил от деревни, заметно ослабло.
«Вот и ладно… Сейчас сойдемся и покурим… Кто же это может быть только?»
А Ефим в это время говорил Гаденышу:
— Ты погляди, погляди своими биноклями… Кто это нам встречается? В тайге, брат, завсегда приятно живого человека увидать… Бывало, набродишься, налазишься, да еще ежели без жратвы, и вдруг на костерок чей выскребешься… Благодать! Человек человеку в лесу рад, конешно, а то ведь только сам с собой и разговариваешь… Надоешь ажио. Потому как один человек ровно патефонная пластинка… Про одно всю дорогу поет… Доиграет себе до конца и опять на начало ставит. Пока не изломает навовсе.
Когда между мужиками осталось чуть больше ста сажен, они узнали друг друга и, как по команде, замедлили шаг.
Федор, все еще не веря глазам, помял горячей вспотевшей ладонью лицо, но, взглянув снова вперед, на этот раз сильно сощурившись, понял, что не ошибся в догадке. Он разом обмяк, и противная, сосущая пустота охватила его изнутри.
«Ефим? Ефим… Откуда он взялся здесь? Не может быть…»
Он машинально проверил рукой нож на бедре, а ощутив в кулаке холодную твердь ножен, растерялся еще больше и почти совсем остановился.
А Ефим, признав во встречном Федора, неожиданно обрадовался. Он подергал Гаденыша, потом приблизил его к себе почти вплотную, набрав на рукавицу цепь.
— Федька! Вот так суприз! На ловца и зверь бегит…
Он чмокнул губами, как бы пристегивая себя, и размашисто заскользил к остановившемуся в растерянности Федору.
Мужики сошлись. Ефим крякнул и по очереди, зажимая ноздри пальцем, гулко высморкался. Федор, подумав, повторил то же самое. Распаленный Ефим снял шапчонку, и над его головой закурчавился пар. Федор тоже через мгновение снял шапку и отер ею осунувшееся, посерелое лицо. Гаденыш принюхался, потянув к Федору морду, и понял по запаху, что этот чего-то боится. Он сел и широко, со звуком, зевнул.
Ефим исподлобья внимательно разглядывал Федора. И Федор короткими, прыгающими взглядами изучал Ефима. Так прошло несколько минут. Перестала дымиться Ефимова плешь, и он надел шапку. Федор, стоя напротив, елозил по снегу лыжной боковиной, слушая, как шуршит снег. Ему хотелось заговорить первым, но в то же время что-то удерживало его, и рождающиеся слова умирали, не доходя до языка. А Ефиму почему-то нравилось молчать и натуго затягивать немоту. Ему было любо ощущать встревоженность охотинспектора, видеть его беспокойные на себе взгляды. Ефим слышал, как внутри него медленно просыпается отчаянная веселость, за которой, он знал это, придет и злость. Такое бывало с ним всегда перед началом какого-нибудь скандала или азартного дела.
Он опять смотал с руки цепь и закрепил ее на патронташе. Зачем-то скинул с плеча ружье, переломил его и дунул в казенник. Тут же заметил, как поползла единственная рука Федора к поясу, приближаясь к ножу. Ефим кашлянул, и Федор заметно вздрогнул. Ефим скривил в хищной своей улыбке щеку и, вдруг вскинув ружье в небо, надавил на спуск. Федор коротко ожмурился, ожидая выстрела, но его не произошло, только курки слабо чавкнули — ружье было не заряжено.
— Боишься, Федька… А чего ты боишься? Я вот все жду, когда ты мне «здравствуйте» скажешь… А ты молчишь… За ножик держисся… Может, ты мой билет охотницкий хочешь проверить, а? Дак я его на кордоне забыл…
— Здравствуй… Постников…
— Здравствуйте, Федор Николаевич. Как ваше самочувствие? Здоровы ли? Путь далеко держите? Не угостите ли папирёсочкой?
Федор достал пачку, протянул Ефиму.
— Закуривай… «Беломор»… Ленинградский…
— Благодарствуем премного. Мы уж своего, самосадного… Он у нас ничего — говнецом поливается… Не желаете? — Ефим достал кисет и тоже протянул его Федору.
— Дак ить вот ить… Я тоже к своим привык.
— Это конешно, — подхватил Ефим. — Каждый ко своему привыкает… Я вот — к бабе своей, Полине Ивановне, оченно привыклый… А вы как же?