Избранное
Шрифт:
— Ты про што это?
— Про табак..
— А-а…
— Про табак, про што же еще мне?
Мужики молча закурили.
— Далеко ли, Ефим? — неуверенно спросил Федор.
— Нет, недалече… А што?
— Да так…
— А у меня к тебе просьбишка имеется, Стрелков…
— Какая?
— Вот ты сейчас мимо кордона пойдешь, дак зайди в избу, дорогу ты знаешь в нее, там в пристрое лыжи деда Парфена стоят. Возьми их и занеси деду… В райцентре. А в следующий раз мы с тобой рассчитаемся… Мне сегодня дюже некогда… Не забудешь? — Последние слова Ефим говорил, чувствуя, как злость, проступившая в нем, медленно
— Сделаю… Чего там…
— Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда, да и жаль на тебя перед веселым делом припас переводить… Понял?
Ефим отбросил окурок, поправил на плече ружье и, не оглядываясь, зашагал к ближнему уже лесистому выступу, за которым и начинались перехватовские луга.
Постепенно он уменьшился в размерах до ружейной мушки, а Федор все смотрел и смотрел ему вслед.
Изба выстудилась, и Полина, закрывая за собой дверь, отметила это про себя как-то ненужно, машинально. Она села на лавку, прислонив голову к печи, закрыла глаза.
— Ну и што, што выстудилась?.. Все вокруг выстудилось… Не оттопишь… А Ефим спозарани ломал чурбаки… Зачем?..
Еще там, на крыльце, когда она в последнее мгновение опередила палец, уже давивший на спуск, и судорожно приподняла над тем, во что целилась, ствол, поняла — все… Слово «все» черканулось в сознании, пропало было, но тут же вернулось назад.
— Все… Што все-то? Все — это кордон, изба, конь, корова, охота, Гаденыш… Даже Ефим — это все… Но теперь все это — ничего… Все — закончилось… Все… А как жить без всего? Как?..
Полина открыла глаза и, не меняя положения головы, медленно повела взглядом по избе. Когда он дошел до простенка, в котором поблескивала старинным окладом икона, — вздрогнула. К ней пришло решение…
Полина быстро, но без суеты отыскала в при строе мешок, сдернула с полки панягу.
В другой раз как трудно было бы ей расстаться с привычными, пробывшими рядом с ней почти всю жизнь вещами, но сейчас все слетались в мешок незаметно. Полина постояла, подумав, что же она такое важное забыла, и, когда взгляд снова дошел до иконы, даже обрадовалась — икону… Она старательно обернула ее полотенцем и хорошо уложила в мешок — стала увязывать панягу.
На крыльце остановилась, опять задумалась, сбросила с плеч груз и направилась к стайке. Задала корове сено и коню тоже, сколола с половых плах уже отвердевшие лепехи и медленно-медленно возвратилась к крыльцу, подобрав по дороге затонувшую в снегу мелкашку. У крыльца же сразу всунула ноги в лыжные петли, оглянулась и, уже не видя ничего — в глазах заслоился мокрый туман, — короткими, судорожными рывками пошла к поскотине…
Крест, чуть скосясь на одну сторону, как бы остановил Полину своими широко раскинутыми руками. Полина сбросила лыжи, отворила дверку в оградке и, глубоко проваливаясь в снегу, подошла к нему вплотную. Опустилась на колени, обхватив руками черный заиндевевший стояк. Когда она встала и вышла из оградки, на снегу, под крестом, отпечатался глубокий след…
О наказе Ефима Федор вспомнил, когда уже достиг берегового, за кордоном, загривка. Кордон он обошел перед тем стороной, держась черной лесной кромки долины.
«Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда…» — хрипловато проговорил в нем Ефимов голос, и Федор
— Можно?
Никто не ответил. В избе накопилась холодная неуютная тишина. В углах оседали первые сумерки.
— Полина… Ивановна!.. Есть кто тут?
Опять никто не отозвался, и Федор почему-то на цыпочках прошагал в горницу.
— Што за черт? А-а, по ловушкам, наверное, отправилась… — подумал вслух Федор. — Ладно тогда… Покурим в одночасье…
Он закурил, стоя в горнице у окна. Машинально отметил на засеревшей вате между рамами дохлых мух.
— Оно, значит, и хорошо… што нет в избе никого… Хорошо это… Не то бы…
Федор неожиданно поймал себя на мысли, что в левом простенке чего-то не хватает. Не сразу сообразил — иконы…
— Куда она подевалась? Не Ефим ли уж с собой забрал?.. Странно…
Он докурил папиросу и вышел в пристрой. Отыскал лыжи, связал их сыромятным шнурком. Ни о чем думать ему больше не хотелось.
Ефим вышел на заранее облюбованный, прижавшийся к опушке стог. Долго ковырялся в смерзшейся соломе, углубляясь подальше. Гаденыша он примотал к березовому колу, торчащему из снега. Когда засидка оказалась готова, Ефим довольно высморкался, покурил, озирая густо засиневшую и заметно охолоделую округу, сообразил, что ночь будет кромешной, потому как надвигались от гольцов низкие облака, и сказал волку:
— Ну, вот и все, паря… Терь ждать будем, дремать… Я счас улезу в стог и примуруюсь, а ты карауль… Добросовестность проявляй. Мне здесь топтаться сейчас нельзя особо-то… Вся надёжа на тебя. Ты навроде подсадной кряквы будешь. Оно, конешно, для тебя обидно, но што уж поделаешь…
Ефим проверил — хорошо ли привязан Гаденыш, зарядил ружье и постепенно забросал за собой вход в засидку.
Вокруг было очень-очень тихо.
Когда Ефима стало не видно, Гаденыш осторожно, насколько хватило цепи, отошел и медленно, все время сильно нюхая воздух, вычертил вокруг кола дырявую тропку. Лег на снег и попытался освободить лапами шею. Ничего не вышло. Тогда он погрыз цепь, держа ее только на резцах. Сделалось больно. Гаденыш подумал и — резким прыжком перенес себя к колу. Внимательно обнюхал его, силясь чего-то сообразить… Вздрогнул, настигнутый голосом Ефима:
— Не выдумывай, не выдумывай, падла… Я тебя наскрозь вижу. Кол собираешься резать? Только попробуй…
Гаденыш сел и долго, пронзительно смотрел на стог. Потом отвернулся.
До Сонного ручья Полина пробежала, ни разу не передохнув и как бы не помня себя. А здесь, в месте слития ручья с рекой, силы кончились. Распадок сумрачно полз вверх, и она, углядев выбегающую из его горла свою же, сегодняшнюю лыжню, повернула и пошла по ней.
В зимовьюшке скоро снова стало тепло. Полина развязала панягу, освободила икону и поставила ее на столе. Темный лик Михаила-архангела глядел скорбно и внимательно. Умные глаза святого понимали все, хотя и казались отстраненными. Фитиль в керосинке потрескивал, подбрасывая огонь, и Полине вдруг учудилось, что святой мигает ей, мигает часто, как это делают люди, старающиеся удержать слезы…