Избранное

Бэкон Роджер

И если это было дано столь ничтожной и слабой женщине, то куда более достойно доверия то, что мудрейшие философы вкусили этих истин. И Августин указывает в XVIII книге О Граде Божием, что истину Божию приняли и другие, помимо потомков Авраама вплоть до Христа и далее. Ведь Иов знал о воскресении и о [других] Божественных истинах… И в наше время, в понтификат Папы Александра IV, некий сарацин, живший на Севере, презрев мир и пребывая, согласно закону своему, в [размышлениях] о Боге, в добродетели и созерцании иной жизни, был посещен ангелом и получил от него совет обратиться в веру Христову, и был крещен. И это было известно Господину Александру и многим другим; и до сих пор вспоминают об этом многие.

Глава XVI

То же самое можно показать также и с помощью двух свойств метафизики. Ибо эта наука — о том, что присуще всем вещам и наукам, а потому она показывает число наук, а также то, что должна существовать и иная, за пределами философии, наука, свойства которой метафизика затрагивает в общем, хотя и не может описать ее в частных аспектах. Ибо философия знает о своем несовершенстве и о том, что она не способна полностью постигнуть то, что является наиболее познаваемым [по природе], как говорит Аристотель в Метафизике

и, равным образом, Авиценна, что затронуто выше. И поэтому философия приходит к обнаружению более высокой науки и утверждает, что это — наука о Божественном, и философы называют эту науку совершенным богословием. И, таким образом, философия поднимается до науки о Божественном. Философы также, стремились к тому, чтобы обнаружить над всем прочим учение, которое давало бы человеку спасение, и представили прекрасные способы обоснования [того, что относится к этому учению], как ясно из моральной философии. И они достоверно определили то, что должно быть некое учение верных, достаточное для мира, указали его отличительные черты, которые обнаруживаются только в учении Христа, как доказывается в своем месте, и показывается, что по благости Божией человечеству было необходимо узнать об этом учении верных. Но это не может быть доказано нехристианам, если исходить из закона Христова или [трудов] священных авторов, поскольку они [т. е. нехристиане] могут отрицать все, что имеется в законе Христовом, основываясь на правилах спора, точно так же как христиане отрицают то, что содержится в других законах. Кроме того, поскольку они [т. е. нехристиане] отрицают Христа, то не удивительно, что они отрицают христианских авторов. Но убеждение [нехристиан] в [истинности христианской] веры необходимо; это, однако, может осуществиться только двумя способами: или с помощью чудес, которые выше и христиан, и нехристиан, и на которые никто не может дерзать, или с помощью пути, общего христианам и нехристианам. Но этот путь — не что иное, как путь философии. Следовательно, философия должна давать доказательства [положений] христианской веры. Но положения этой веры суть собственные начала богословия, следовательно, философия должна достигать доказательств начал богословия, хотя и не столь глубоко, как в случае начал иных наук. И метафизика должна двигаться в этом направлении до тех пор, пока дело не дойдет до обоснования [истинности] учения [Христа]. Ибо там станет ясно, что моральная философия в этом аспекте оказывает более действенную помощь богословию. Поэтому, хотя в действительности [указанные начала суть начала] богословские, они, тем не менее, относятся и к философии, но — ради богословия.

Глава XVII

Кроме того, вся теоретическая философия направлена к своей цели, каковой является моральная философия. А поскольку цель предполагает необходимость того, что требуется для достижения цели, как говорит Аристотель во II книге Физики, то теоретическая философия всегда устремляется и восходит к своей цели и ищет подходящие пути для достижения оной, а потому теоретическая философия может предуготовлять начала моральной философии. И так соотносятся между собой две части мудрости языческих философов, но для философствующих христиан моральная наука в собственном и полном смысле слова есть богословие, которое добавляет к старой философии язычников христианскую веру и истины, которые являются собственно Божественными. И так эта цель [т. е. богословие] обладает своим собственным умозрением, как моральная философия нехристиан — своим. Следовательно, каково отношение цели к цели, таково же и отношение умозрения к умозрению. Но такая цель, как христианский закон, добавляет к закону философов ясные положения веры, благодаря которым она дополняет закон моральной философии, так, чтобы был один полный закон. Ибо закон Христов принимает и вмещает законы и моральные нормы философии, как очевидно из [трудов] святых и обычаев церковной и богословской практики.

Следовательно, умозрение христиан, предваряя свой закон, должно добавлять к умозрению другого закона то, что имеет значение для обучения христианскому закону и его обоснования: так, чтобы возникло единое полное умозрение, начало которому было положено умозрением языческих философов, а завершение — добавлением богословия сообразно собственным положениям христианского закона. И поэтому философия христиан должна быть устремлена преимущественно к Божественному — в большей степени, нежели философия язычников, а потому [христианские] философы должны рассматривать философию так, как, если бы она была вновь изобретена, чтобы они создавали ее в соответствии с ее целью. И поэтому они должны добавить в христианской философии многое из того, что языческие философы знать не могли. И таковы наши рассуждения, основой для которых является вера, авторитет закона и святых, которые знали философию, и эти [наши рассуждения] могут являться общими для полной философии и богословия. И это постигается на основании того, что должно быть общим для христиан и язычников, чтобы таковое, когда высказывается и доказывается, было столь очевидным, что не могло бы отрицаться языческими мудрецами и [теми из язычников], кто обучен философии. Ибо языческие философы и теперь не знают многое из того, что относится к Божественному, и если бы таковое было им представлено доказанным с помощью начал полной философии (т. е. посредством убедительных аргументов, которые берут начало от философии язычников, хотя и получают свое завершение благодаря вере Христовой) и без противоречия, то они [т. е. языческие философы] возрадовались бы предложенной им истине, поскольку жадны до мудрости и более образованны, нежели христиане. Я не утверждаю, однако, что они могли бы постигнуть в доказательстве нечто из духовных положений христианской веры, но [имею в виду], что существует много общих рациональных истин, которые любой мудрец, не ведая сам, легко воспримет от другого.

Следовательно, философствующие не удивились бы, если бы им удалось поднять философию до Божественного, до истин богословия и речений святых, и при возможности активно их использовать, и доказывать их как необходимые, а с их помощью доказывать иные истины, поскольку философия и богословие имеют много общих [положений]. И святые говорили не только на языке богословия, но и на языке философии и часто вводили [в свои сочинения] философские [понятия и принципы]. И потому христиане, желающие создать полную философию, должны в своих сочинениях не только собирать высказывания философов о Божественных истинах, но и идти значительно дальше, вплоть до того как будут осуществлены возможности всей философии. И потому [христианин], завершающий философию с помощью такого рода истин, не должен считаться богословом и преступать пределы философии, поскольку он может спокойно вести речь о том, что является общим для философии и богословия и о том, что равным образом может быть воспринято христианскими и нехристианскими философами. И помимо того, о чем говорили нехристианские философы, имеется много такового, и это, как собственное для философии и пребывающее в ее пределах, правильно философствующий должен собирать, где бы он таковое ни обнаружил, будь то в книгах

святых, или в книгах философов, или в Священном Писании, или в исторических книгах, или где-нибудь еще. В самом деле, нет такого автора, [который в своих сочинениях] помимо того, что соответствует его основному намерению, не приводил бы по случаю чего-либо, являющегося более подходящим для чего-нибудь другого. И причиной тому является взаимосвязь наук, поскольку любая наука тем или иным образом зависит от другой. Но всякий, кто ведет повествование должным образом, должен указывать то, что является собственным [для его науки], а также необходимым и подходящим для ее достоинства. А потому, где бы он это ни обнаружил, он должен распознавать таковое как свое, присваивать как собственное и располагать в соответствующих местах. Вследствие этого философствующий христианин может собирать многочисленные высказывания, умозаключения и суждения из иных сочинений, в том числе из книг нехристианских философов, если только они являются подходящими для философии или общими для философии и богословия и могут быть равным образом приняты христианами и нехристианами. А если этого не происходит, то философия не дополняется, но во многом ограничивается. И это должно иметь место не только ради завершения философии, но и вследствие осознания христианином того, что любая истина должна возводиться к Божественному, чтобы ему подчиняться и служить. […]

Глава XVIII

После рассмотрения всего этого становится ясным искомое, и очевидно, что все языческие философы, поэты и сивиллы, какой бы мудростью они ни обладали, жили после истинных и верных философов, которые были детьми Сифа и Ноя и их сынов, которым Бог даровал возможность жить по шестьсот лет для того, чтобы они смогли завершить занятия мудрости, как говорит Иосиф в I книге Иудейских древностей, утверждая, что за меньшее время они не смогли бы завершить философию, прежде всего — из-за астрономии, в которой имеются значительные сложности по причине того, что небесное сильно удалено от смертных людей. Но Бог открыл им все и даровал им долгую жизнь, чтобы они завершили философию путем опыта. Однако из-за злодейств людей, злоупотребивших мудростью, таких как Нимрод, Зороастр, Атлас, Прометей, Меркурий (Трисмегист), Асклепий, Аполлон и др., почитавшихся из-за своей мудрости богами, Бог затемнил сердце толпы и понемногу применение философии сошло на нет, пока Соломон вновь не призвал ее и не довел до полного совершенства, как говорит Иосиф в VIII книге [Иудейских] древностей. И опять же вследствие грехов людских занятия мудростью пришли в упадок, пока их не возобновил Фалес Милетский и не распространили его преемники вплоть до Аристотеля, который довел [философию] до совершенства — насколько это было возможно для его времени. Но они были научены всему иудеями, как Аристотель говорит в книге Тайная тайных, поскольку языческие философы, такие как Нимрод и другие, жили после Сифа, Ноя, Сима и Авраама, а [другие] языческие философы, такие как Фалес, Пифагор, Сократ, Платон и Аристотель, жили после Соломона, который вторично довел до совершенства философию. И потому ясно, что совершенство в философии было, прежде всего, дано святым, патриархам и пророкам, которым равным образом одним и тем же Богом был открыт и закон Божий; и этого не могло бы случиться, если бы философия не соответствовала полностью священному закону и святым Божиим, а также не была бы полезной и необходимой для понимания, оправдания и защиты закона. Кроме того, как станет ясно из рассмотрения отдельных частей философии, она необходима для того, чтобы закон утверждался, доказывался, сообщался [нехристианам] и распространялся. И потому философия есть не что иное, как раскрытие Божественной мудрости с помощью обучения и труда, а потому существует одна совершенная мудрость, которая содержится в Священном Писании.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ. О ПОЛЬЗЕ ГРАММАТИКИ

Итак, разъяснив, что существует одна совершенная мудрость, которая заключена в Священном Писании и [разъясняется] с помощью канонического права и философии … и что для пользы рода человеческого не нужна какая-либо другая наука, теперь я желаю перейти к тем главным [частям] этой мудрости, которые, прежде всего, требуют разъяснения. И имеется пять таких [частей], без которых не может быть познано ни человеческое, ни Божественное, и достоверное знание которых дает нам возможность легко постигать все. И первая из них — грамматика, представленная в чужих языках, от которых происходит мудрость латинян. Ибо невозможно, чтобы латиняне достигли необходимого [знания] о Божественном и человеческом, не обладай они знанием других языков, и [в ином случае] их не достигла бы мудрость, взятая сама по себе, и в приложении к Церкви Божией и остальным трем вышеупомянутым вещам [т. е. к государству верных, обращению нехристиан и опровержению тех, кого невозможно обратить]. Ибо все Священное Писание переведено с греческого и иудейского, равно как и философия переведена с этих же языков, а также с арабского.

Однако невозможно, чтобы свойства одного языка сохранялись в другом. В самом деле, выражения одного и того же языка различены у различных народов, как это явствует на примере французского языка, многие выражения которого различаются у французов, пикардийцев, нормандцев и бургундцев. И то [слово], которое уместно в пикардийском наречии, неуместно у бургундцев и даже у более близких французов; следовательно, куда большие [различия] имеются в случае различных языков. Поэтому то, что хорошо выражено в одном языке, невозможно перевести на другой, сохранив все те характерные особенности, которые таковое имело в первом.

В связи с этим Иероним в письме О наилучшем способе перевода говорит так: «Если я перевожу дословно, то это звучит абсурдно». …Поэтому ни один латинянин не сможет понять как должно мудрость Священного Писания и философии, если он не знает языки, с которых они переведены.

Во-вторых, следует учесть, что переводчики не имеют в латинском языке слов для [терминов] переводимых научных трудов, поскольку те не создавались изначально на латыни. И вследствие этого они используют бесчисленные слова из чужих языков, которые остаются непонятными для тех, кто этих языков не знает, неправильно произносятся и пишутся не так, как должно. Кроме того, что хуже, переводчики вследствие незнания латыни используют вместо латинских слова из испанского и других родственных языков, коим несть числа. …

В-третьих, надлежит, чтобы переводчик в совершенстве знал науку, труды по которой он переводит, и два языка — с которого и на который он переводит. [Но] только первый переводчик Боэций в полной мере знал возможности языков, и только Роберт, называемый Большая Голова [Гроссетест], знал науки. Прочие же ничтожные переводчики не знали многого как в науках, так и в языках, что показывают их переводы. Ибо в переводах, особенно книг Аристотеля, имеется столько искажений и чудовищных недостатков, что никто не может их понять. И один переводчик противоречит другому, и неоднократно встречаются ложные [толкования], что очевидно из сравнения разных переводов и текстов на разных языках.