Избранное
Шрифт:
Наконец вдали показались огни паровоза. Вот поезд миновал последнюю финскую станцию…
Торжественно звучали слова «Марсельезы». Их не заглушал шум подходившего из Финляндии поезда. Владимир Ильич стоял в тамбуре. Он был в новом демисезонном пальто, с непокрытой головой.
Встречающие всколыхнулись, потеряли строгие очертания и шеренги оружейников, все сбились в празднично ликующую толпу. Под разноголосое «ура!» в воздух взлетели кепки, шапки, фуражки, солдатские папахи.
Владимир Ильич был обрадован, чуточку смущен и растерян.
Поезд из Финляндии — обычный, по расписанию стоит он здесь минут сорок, ровно столько, чтобы паровозной бригаде набрать воды, а таможенникам произвести досмотр и проверить у пассажиров документы.
Несколько человек с Сестрорецкого завода раньше других оказались у вагона. Владимир Ильич узнал старшего Емельянова, поздоровался.
Николай растерянно смотрел и молчал, Ноговицын незаметно подтолкнул его.
— Владимир Ильич, сестрорецкие оружейники приглашают перекусить с дороги, — нашелся Николай.
Хороший русский обычай — хлеб-соль. Владимир Ильич улыбнулся, рабочие это приняли за согласие. Николай, Василий, Ахропотков, Ноговицын и еще кто-то двинулись вместе с Лениным к вокзалу.
Многих рабочих интересовало, как за границей встретили весть о Февральской революции. Ноговицын спросил об этом у Ленина. Владимир Ильич рассказал о значении революции в России для международного пролетариата.
От ужина Владимир Ильич отказался, но с удовольствием выпил стакан чаю, затем он прошел в комнату, где проверяли паспорта.
Быстротечны минуты встречи в Белоострове. После первого удара станционного колокола Владимир Ильич направился к платформе.
В вагоне, в котором ехал Ленин, запели «Интернационал». Провожающие, скинув шапки, шляпы, кепки, папахи, подхватили гимн.
Поезд уходил в Петроград. Владимир Ильич стоял на площадке, приветствовал тех, кто первым радостно встретил его на русской земле.
Борьба пролетариата в России за свои права еще не окончена: продолжается мировая империалистическая война, земля по-прежнему у помещиков, заводы, фабрики и банки — у капиталистов.
7
На первомайской демонстрации Кубяк простудился. Утро было весеннее, теплое, он надел летнее пальто. Едва начался митинг, солнце спряталось за тучкой и больше не показалось. Стало ветрено, небо потемнело, повалил густой мокрый снег.
Зоф звал к себе обедать, Кубяк отказался, тянуло домой — отлежаться. Последние дни он провел среди солдат гарнизона, вчера допоздна был в читальне, где разучивали «Интернационал».
Ночью поднялся жар, на рассвете Кубяк кое-как оделся, а выйти из дома не смог: болело все тело, кружилась голова.
Зоф ждал Кубяка у фурштата. Прошли приехавшие на поезде из Петрограда. Проковылял на деревянной ноге однорукий инвалид в солдатской шинели. В пятнадцатом году мастер образцовой отправил его в маршевую роту. Полчаса он воевал, а калекой остался на всю жизнь, теперь
Обрадовался Зоф, заметив, что с вокзальной стороны показался Николай.
— Из град-столицы? — спросил Зоф.
— Ближе, — отозвался Николай, — в Курорте у кондитера на даче замок менял.
— Кубяка, случаем, не встретил? Условились, уже четверть часа лишних прождал. Не хочу каркать, наверно, приболел. Вчера легко был одет.
У Зофа было неотложное дело в Белоострове, Николай вызвался проведать больного. Кубяк недавно сменил квартиру, теперь жил в Лисьем Носу. Комната там стоила дешевле, да и удобнее было ему держать связь с Петербургским и Центральным комитетами партии.
Адреса точного Николай не знал, но первый же встретившийся рыбак показал ему дом Кубяка.
В небольшой комнатке, оклеенной дешевыми обоями, стояла узкая железная кровать, громоздкий комод и табуретка. Кубяк лежал, накрывшись ватным одеялом.
— Зоф прислал? Подвел я его, — заговорил хрипло Кубяк. — Не повезло, время жаркое, а я слег.
Зоф просил Николая узнать у Кубяка, как проходит закупка картошки под Ямбургом, а он не дослушал, горячо заговорил:
— У Временного правительства оружейники вот тут сидят. — Кубяк откинул одеяло, шлепнул себя по затылку. — Попали мы в категорию неугодных заводов.
— Тюрем у них хватает, по наследству получили, — сказал Николай.
— Напрасно ты так, во Временном правительстве не дураки собрались, коварства им не занимать. Используя перебои с продовольствием и углем, решили разгрузить Петроград — эвакуировать наиболее революционные воинские части и заводы. Намечен к высылке и наш оружейный.
Ошеломила новость Николая. При Романовых — и то, разряжая революционную обстановку, высылали из Сестрорецка партиями по двадцать — пятьдесят человек. А тут сразу весь завод — свыше четырех тысяч рабочих, да еще и семьи…
— Одним ударом, — продолжал Кубяк, — «временные» хотят развалить революционный коллектив, закрыть арсенал. Им хорошо известно, откуда поступают винтовки в отряды Красной гвардии. Вот, дорогой Николай Александрович, какова ситуация, а я некстати заболел.
Квартирная хозяйка принесла в стеклянной банке клюквенный морс. Кубяк жадно выпил и заговорил энергичнее:
— Нельзя позволить правительству закрыть завод. В Сестрорецке не только винтовки, но и преданные люди. Такие делают революцию.
— Не позволить закрыть завод, но как? — недоумевал Николай. — Завод казенный: рассчитают, станки погрузят на платформы — и вся песня.
— Сколько штыков могут выставить оружейники? — спросил Кубяк.
— Семьсот, не меньше, — Николай задумался, — коли сочувствующих присчитать, то еще сотня наберется.
— Это сила, — Кубяк ободрился, — и слесарями не обижены, стоит в нескольких местах разобрать рельсы на Финляндской дороге — и вагонам не пройти на заводскую ветку.