Избранное
Шрифт:
Выборгская вымерла, у входа в ресторан прохаживался Соцкий. Напротив церкви Петра и Павла спешились стражники. Полицейские посты были выставлены у мостов — пешеходного, железнодорожного и плотины. Подходы к Гагарке были перекрыты.
Возле пешеходного моста городовой окликнул Николая:
— Эй ты, нашел время разгуливать.
— Кто разгуливает, а кто со смены, — соврал Николай: нужно спешить на Гагарку.
Городовой узнал Емельянова, пропустил. Мастеровой в Новых местах живет, идет домой.
36
С
В то злополучное воскресенье он, как и обычно, был на службе в церкви, стоял коленопреклоненно возле иконы великомученицы Варвары. Вдруг слышит сзади приглушенные голоса:
— Много панихид заказано?
— Первым у попа Соцкого поминовение: наша панихида — третья.
Соцкому стало дурно: несут вздор. И вдруг слышит — отец Сергий, новый поп, как грянет на всю церковь за упокоение души раба грешного Семена и о даровании ему милости божьей и царства небесного.
«…И царства небесного…», — возвышенно, как на литургии в честь августейшей фамилии, пел хор.
Соцкий похолодел: поминовение по нем служили. То-то ухмылялась на паперти Лизка емельяновская, а ее батька поставил рублевую свечу. Не пожалел, значит, целкового.
Тяжело передвигая одеревеневшие ноги, Соцкий выбрался на паперть. Солнце заливало площадь, тополя сбросили на землю свои кружева, но его теперь ничего не радовало. Он высыпал из кошелька на ладонь припрятанные медные монеты, роздал нищим. Взялся было за монетницу с серебром, откуда ни возьмись — Петруха Слободской.
— Наследство неслыханное отхватил, в благотворительную лотерею выиграл? — басил он. — Серебром мы, Слободские, и то нищую шатию не оделяем. Отец по грошу давал в субботу.
— Отпели, живого отпели, — бормотал Соцкий.
— Занятно отчебучили, Соцкого живого в рай отправили. — Слободскому в душе понравилась проделка с панихидой, известный озорник Кучумов и то до такого не додумался.
Не до шуток было Соцкому, панихида его напугала, он живо представлял, что стоит у собственного гроба, в нос ударяет дым ладана.
Прямо с паперти Слободской увел к себе загоревавшего полицейского. С черного хода, отомкнув секретные затворы, впустил его в лавку.
— Плюнь и разотри, — уговаривал он, выставляя на прилавке водку и соленые огурцы. — Живым зарыли, то была бы печаль.
Соцкий, тяжко вздыхая, молчал.
— Не ты в прогаде, — продолжал Слободской, силком усаживая Соцкого на табуретку. — В церкви — не в лавке, заборную книжку не откроют, за требы берут наличными.
— Кто подстроил, знаю: Емельянов за своих каторжников платит, — сорвался голос у Соцкого. Перекрестив стакан, попросил: — Корочку завалящую.
За отцом Сергием Слободской послал дворника. Поп, не в пример настоятелю, был покладистый, веселый. Он без ханжества выпил, выслушал про Сенькино поминовение, до слез хохотал, несколько успокоившись, всхлипывая, говорил:
— Жив-живехонек,
Поп взмахнул воображаемым кадилом, запел густым баритоном:
— «И царства небесного…».
На Соцкого не подействовала водка, только глаза стали отрешенными, будто нарисованные блеклой краской.
— И впрямь в собственную могилу смотришь, — благодушно говорил Слободской. — Изволь сию секунду выбросить из башки заумь. Эко диво, отпели. Пожелай, закажу с хором молебен. Помнишь, как молились за здоровье царевича Алексея.
Обещанного молебна Слободской не заказал, поскупился, в следующее воскресенье отец Сергий, тараторя по списку, упомянул за здравие и раба божьего Семена.
Соцкий оскорбился, отправился к лавочнику посчитаться. Кто его спасал от штрафа, когда тот сбывал порченую краску?
С месяц прошло — Соцкий осунулся, лицо землистое, глубоко запали остекленевшие глаза. На вокзале в Курорте встретил его Артемий Григорьевич, горестно покачал головой:
— Краше, Сенька, в гроб кладут. С лица судить — чахотка. С чего бы так согнуло? Не голодал, опять же казенная квартира сухая, без плесени.
Оттолкнув лавочника, Соцкий, передвигая негнущиеся ноги, прошел в каморку дежурного городового и закрылся на крючок.
Последний раз Соцкого видели в Белоострове. В зале ожидания лавки были свободны, а он сидел на кованом сундуке, держа на коленях бочкообразный чемодан из некрашеной фанеры.
Об этом в трактире услышал Александр Николаевич.
— То-то на Сестре стал чище воздух, — сказал он и перекрестился.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В первый день масленицы Александр Николаевич провалился в полынью на заливе. Думал — конец; до берега с версту. Последнее время он рыбачил один: Иван — в Шлиссельбургской государственной тюрьме, Василий — на каторжном прииске в тайге, а Николай дома, и то появляется к ночи: порастаскала охранка партийную организацию оружейников.
Полынья оказалась на неглубоком месте, вода Александру Николаевичу по грудь. Выбравшись на скалистый берег, он разжег костер, обсушился. От домашних скрыл ледяное купанье, но с того дня стало чаще поясницу ломить, судорога сводила левую руку, одолевал сухой кашель, особенно по ночам.
— Повидать бы горемычных — и на покой, — сказал как-то старшему сыну Александр Николаевич, когда тот привез из петербургской лечебницы редкое натирание.
— Походишь с ними не один год на залив, — сказал ободряюще Николай, а самому страшно: болезнь не обманешь, отец угасал.
— Умру, — как о решенном деле, продолжал Александр Николаевич, — мое место займешь. За правду и справедливость и дальше стой твердо.
— В твои годы — и на тот свет. У Фирфарова перенял, тому еще простительно, чахотка замучила. — Николай расстроился, ушел на кухню к матери.