Избранное
Шрифт:
Кто-то положил руку на плечо Николаю. Он тяжело повел головой — сзади стоял Клопов, среди встречающих его не было, видимо, только подошел.
— Отвечеряешь, приходи в Церковный переулок. Невинная кровь пролилась в Петербурге, стреляли на Дворцовой площади, за Нарвскими воротами, на Васильевском острове, — говорил он зло. — Нельзя дальше терпеть. И в нас, оружейников, царь-убийца стрелял.
Идти домой — за час-полтора не обернуться. Николай заглянул к родителям, там уже все знали — сосед повстречал кухарку генерала. Поликсенья Ивановна, всхлипывая,
— По убиенным скорбит. Пусть одна поплачет, — шепнул Александр Николаевич, пропуская Николая в маленькую комнату. Сам он сел на кровать, а сыну показал на табуретку. Помолчав, спросил:
— Собираетесь потолковать? Анисимов был, ищут тебя и Тимоху Поваляева.
— Клопова на вокзале встретил. Все отпишем, что наболело у оружейников. Темно у царя в глазах станет.
Александр Николаевич осуждающе покачал седеющей головой:
— Палачи без суда расправу чинят, а мастеровые садятся в кружок еще одну петицию строчить.
— Молчать? Отсиживаться? — с вызовом спросил Николай.
— К петиции присовокупить трехлинейку. — Александр Николаевич приподнял с колен руки и будто подержал винтовку. — Вот тогда, верно, у царя-батюшки помутилось бы в глазах.
— У арсенала часовые, — сказал Николай.
— Вам что, непременно из приемной комиссии винтовки представить и сопроводиловку: пристреляны-де?..
10
В эту ночь в Сестрорецке и в Разливе долго светились окна в домах. В особняке начальника завода были опущены шторы. Тонкие полоски света робко пробивались из спальни и кабинета. Дмитриев-Байцуров разговаривал по телефону с комендантом Кронштадта, под утро побеспокоил великого князя Сергея Михайловича, просил прислать батальон солдат из надежного полка.
На рассвете правитель канцелярии разбудил настоятеля церкви Петра и Павла, передал просьбу генерала: коль рабочие потребуют, отслужить панихиду по расстрелянным в Петербурге. Узнав, что пехотному батальону приказано выступить в Сестрорецк, Клопов поручил Николаю, Матвееву, Анисимову и Поваляеву обойти своих людей и предупредить: забастовка начинается, как условились, по неурочному гудку.
В девять утра, когда генерал пил кофе и слушал доклад помощника, уверявшего, что, благодарение богу, тяжелый понедельник начался без эксцессов, — над крышей кочегарки клубами забился пар.
По генеральскому ходу в особняк пробрался правитель канцелярии, обмякший и полинявший. Тяжело дыша, он положил перед генералом листок с торопливой записью:
«Оставили работу механическая, образцовая, замочная, инструментальная…»
— Взгляните, господин генерал, бунт. — Правитель канцелярии показал на окно. — Оружейники слушаются социал-демократов, а не господ офицеров.
Расстегнув ворот кителя, Дмитриев-Байцуров приблизился к окну: из распахнутых настежь ворот выходили рабочие, на горушке взметнулся красный флаг.
— Пишите, и сейчас же
Правитель канцелярии присел у края стола, раскрыл записную книжку.
— «Строгое предупреждение», — продиктовал Дмитриев-Байцуров и задумался; хотелось приказать немедленно вернуться на завод, но вряд ли бунтовщики послушаются. «В случае, если рабочие не явятся на работу в течение трех дней, то есть в четверг, 13 января, они будут считаться уволенными…»
Пока Дмитриев-Байцуров докладывал начальнику артиллерии о прекращении работы на заводе, в народной читальне составили петицию.
Холодно встретил генерал выборных, но петицию взял.
Оружейники гневно осуждали расстрел рабочих у Зимнего дворца, на площадях и улицах Петербурга 9 января 1905 года, требовали немедленного расследования, предания суду виновных. Предупреждали, что забастовка на заводе будет прекращена, если администрация установит восьмичасовой рабочий день, не уменьшая поденной платы, отменит позорный обыск в проходных, будет выдавать мастеровым казенный инструмент и деньги за него не вычитать.
— Не мастеровые, а писаря. Двадцать одно требование накатали, а почему не пятьдесят? — обрушился генерал на выборных. — Вернитесь в мастерские, а мы постараемся милостиво отнестись к изложенному в петиции.
— Нам не даны такие полномочия, — сказал от выборных Владимир Ахропотков. — Выполните требование, и мы вернемся на завод.
Генерал, обычно нетерпимый к чужим замечаниям, вдруг вроде и уступил.
— Обещаю доложить великому князю.
Так ни о чем и не договорились генерал и выборные. И оружейный забастовал. На дверях проходной висело грозное предупреждение о расчете.
Ночью из Кронштадта по льду перешла в Сестрорецк еще рота солдат.
Николая не было в числе выборных, — Клопов отправил его за Нарвскую заставу передать путиловцам, что Сестрорецкий оружейный бастует.
Из Петербурга Николай возвращался дневным поездом. На станции Раздельная в вагон третьего класса вошел правитель канцелярии. Подсев к Николаю, заговорил:
— Вам-то, Емельянов, совестно быть со смутьянами: до трех рублей в день зарабатываете, а вместе с мастеровщиной и поденщиками бунтуете.
— Вместе бунтую, — согласился Николай, — а с кем же мне еще быть?
— Хуже людям, Емельянов, не сделайте, вам верят мастеровые. Не доводите людей до нищеты. Если в четверг по гудку они не выйдут, генерал прикажет всех рассчитать.
Было о чем задуматься Николаю: обвиняют в подстрекательстве. На заводе верят Емельянову. Он и его товарищи по социал-демократической партии Ноговицын, Клопов, Ахропотков за все в ответе. В Сестрорецке безработица особенно страшна, здесь казенный — единственный завод. Но отступать, когда поземка еще не замела кровь на снегу и невском льду, когда дымятся проруби против Адмиралтейства и Медного всадника, — это же предательство!
Николая насторожили глаза чиновника — хитрые, выжидающие.