Избранное

Кукушкин Василий Николаевич

Потягиваясь, сбрасывая остатки сна, выбрался на крыльцо Абрамов.

— На баловство не смахивает, — Александр Николаевич показал шурину письмо.

— Образованный писал, есть у него причина почте не доверять, — сказал Абрамов, со всех сторон оглядев конверт. — От чужого глаза и нам следует уберечься.

Войдя в сарай, Александр Николаевич опустил мешковину, заменяющую занавеску, и, выкрутив фитиль, зажег фонарь. Вскрыв конверт, он сказал:

— Листовка, на множителе отпечатана.

— Царя и богачей, наверно, пощипывают. Время тяжкое настало. Жизнь — хуже и нельзя, мастерового все, кому не лень, притесняют, — сказал Абрамов.

—

«Оружейникам Сестрорецкого завода от Союза рабочих в Петербурге, — негромко начал Александр Николаевич. — Товарищи! Хотя на вашем заводе идет спешная работа, однако, как слышно, зарабатываете вы мало. Причина, конечно, та, что расценки слишком низки и неправильны. Особенно скверно в ложевой и приборной мастерской, на минных станках. В инструментальной, например, за что недавно платили 5 рублей 60 копеек теперь дают 2 рубля 20 копеек.

…Начальство ваше зазналось и не желает даже слушать справедливые жалобы рабочих. Особенным нахальством отличается помощник начальника, а негодяй Хартулари получил к пасхе награду (около 500 руб.) за то, что сделал новые сбавки и завел при заводе целый штаб дармоедов. Начальство не входит в нужды рабочих, оно старается только о том, как бы самому получить побольше. Когда же увидит, что рабочий хорошо заработал, сейчас сбавка. Всяк, мол, сверчок знай свой шесток.

Видно, что начальство обращается с вами, как с рабочим скотом, и думает, что Сестрорецк — это такая деревня, где из рабочих можно хоть веревки вить…»

Еще не кончил Александр Николаевич читать листовку, а шурин попросил повторить то место, где говорилось, что рабочие фабрики Торнтона и папиросницы «Лаферма» забастовали и не дали снизить расценки.

— Не перебивай, а то про себя начну читать, — погрозил Александр Николаевич и продолжал:

— «Оружейники! Смело подымайтесь за свои права!

Во-первых, не соглашайтесь на новые сбавки в расценках, и без того они слишком низки, если же будете уступать, то настанет время, когда вам придется работать даром. Необходимо дать отпор, и вы увидите, что начальство волей-неволей умерит свою жадность!

Во-вторых, потребуйте, чтобы начальство дало вам время на обед. Если оно не согласится на ваши требования, то бросайте работу: только стачка может посбавить спеси у ваших притеснителей и сделать их сговорчивее. До свидания, товарищи! Помните, что ваша сила в вас самих, и действуйте дружно. Присоединяйтесь к нашему союзу, и будем сообща выбиваться из горькой нужды.

5 апреля 1896 г. Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

— И откуда в Петербурге все так дотошно вызнали, — удивлялся Абрамов, — прямо в подзорную трубу глядели. В магазинной едва до бунта не дошло, солдат из караульной команды вызывали, страху нагоняли, в штыковой начальник издевается: «Нынче не крепостное право, недовольны — берите расчет, на ваше место возьмем от ворот, на полтинник меньше заплатим, и будут люди рады-радешеньки, что кусок постоянный имеют».

— Чего-чего, а произвола на ружейном всегда с избытком, — заговорил Александр Николаевич; листовка разбередила затухшую обиду. — И раньше обирали и притесняли, а кто доискивался справедливости — выставляли за ворота. — Отнеси на завод, не солить же мне ее, — сказал Александр Николаевич.

—

Неспокойно в мастерских, шарят по инструментальным ящикам. Землегляд и то велел своим народникам быть осторожнее, начались аресты, — заколебался Абрамов.

— Прихвостень этот проповедник, политикан. Мне Николай еще перед солдатчиной говорил. Боятся эти народники рабочих.

Отодвинув на фонаре стекло, Александр Николаевич сжег конверт.

— Так отнесешь листовку, аль кого побойчее искать? — спросил он.

— Не отказываюсь, но сегодня боязно, не одному тебе прокламации подкинули, городовые, поди, весь завод вверх тормашками поставят, отыщут, а так чего бы не отнести, — говорил Абрамов.

— В пекло дурак лезет. А кто тебе мешает спрятать листовку? — настаивал Александр Николаевич.

Пока шурин завтракал, он взял с комода Евангелие, ножом разрезал в переплете нитки, отделил от блока корешок — образовалось отверстие, засунул туда листовку, сказал:

— Ленькова попросить?

— Была не была! Сам отнесу.

— С Евангелием можешь идти пить чай к господину исправнику…

Обстановка в поселке была тревожная. Повсюду сновали городовые и дворники. Абрамова остановил вахтер.

— Чья? — он пальцем ткнул в Евангелие.

— Богова, — ответил Абрамов.

— Баклуши идешь бить, — отчитал вахтер, Евангелие же не посмел тронуть.

На дворе Абрамова догнал Леньков.

— Вахтеры будто с цепи сорвались, с чего бы?

— Не угодные царю прокламации вылавливают, — ответил Абрамов и загадочно усмехнулся.

— То-то густо городовых в Новых местах, а на пустыре возле перепада конные спешились, видно, их по тревоге подняли.

— На огонь потянуло… Прискачут из столицы. — Абрамов понизил голос: — Союз рабочих Петербурга расписал художества Хартулари.

— Пропесочили и поделом. Хартулари прохвост из прохвостов. — Леньков оживился. — Все начальники хапают, да не так безбожно.

— В листовке Хартулари крепче обозвали: негодяем, прозвище как раз по мерке, в могилу с собой унесет.

— Эх, — сожалея, сказал Леньков, — почитать бы листовку про грабителя! Добудешь, считай, я на очереди первый.

— Листовка имеется у Абрамова, брата Поликсеньи Ивановны, знаешь такого?

— У тебя? — удивился Леньков. — Кто же тебе, коль не секрет, ее доставил?

— Емельяновым и мне, — с гордостью сказал Абрамов и отдал книгу Ленькову. — Набирайся ума.

— Евангелие. — Леньков вяло полистал страницы. — Разыгрываешь.

Не отвел глаза Абрамов, сказал строго:

— Зять мой большой выдумщик по части тайников, в укромном месте пальцем нажмешь переплет, в корешке листовка спрятана, почитаешь, затем подскажешь, кому передать Евангелие…

7

Отслужив действительную, Николай гулял недолго, привел в родительский дом Надю, дочь оружейника Леонова.

Отыграли свадьбу, отвели молодым комнату за ситцевой перегородкой. Тесно было в доме. Однажды Александр Николаевич сказал Николаю:

— Отделяйся, пора своим хозяйством обзаводиться. От кума слышал — нарезают семейным мастеровым землю в Новых местах.

Емельяновых не жаловало начальство. Николаю отвели положенные сто восемь сажен, но в трясине, по соседству с гнилой бочагой, хотя в Разливе и Сестрорецке вдоволь было удобной казенной земли.

Помогая забивать колышки на границе участка, землемер сказал Николаю: