Избранное
Шрифт:
Сейчас ее била нервная дрожь, и она, стискивая зубы, уговаривала себя: «Пусть, ну пусть, ничего, это ничего…»
Встревоженный Симон топтался на кухне. Он старался ей помочь. Очень старался.
— Хорошая, удобная квартира. Правда, Нина?
— Очень.
— Ну вот, теперь все будет в порядке. Ты мне поверь, мы, мужчины, такой народ, что на нас надо легче смотреть. Не придавать значения. Мало ли что в жизни бывает… Все пройдет…
Когда ушли гости, в комнате громко и часто, словно проснувшись, затикал будильник. У неубранного
— Ну вот, — громко сказал он, — значит, теперь будем жить здесь.
Нина села на стул:
— Нет, Георгий, я здесь жить не буду.
И, предупреждая все ненужные слова, всю лживую шелуху вопросов и ответов, добавила:
— Послезавтра я с детьми уезжаю. Билеты уже куплены.
Хорошо, когда в доме есть комната, куда можно уйти и закрыть за собой дверь.
3
Георгий вошел в свою квартиру и закрыл дверь. Теперь он один. Ему не хотелось двигаться. Это была усталость. Не обычная, к которой он привык. Та усталость требовала разминки мускулов и суставов. Он ложился на тахту, вытягивался, а Гаянка барабанила кулаками по его спине. Потом он засыпал.
И сейчас хорошо бы заснуть. На вокзале было много суеты, много людей, много вещей.
Все удивлялись: для чего брать с собой на лето теплые одеяла? Нина объясняла: в горах ночи холодные. Кроме одеял она взяла детские зимние пальто, ботинки и свою шубу.
В вагоне Георгий распихивал что куда. Нина распоряжалась — это наверх, это в ящик под сиденье, а это будет нужно в дороге.
На вокзале дети уже радовались, что едут в горы. Еще утром им уезжать не хотелось. Они не устроили аквариума, не посадили цветов в балконные ящики, не насладились новой квартирой.
— Я не хочу уезжать на эту противную дачу, — орала Гаянка, — я хочу все лето жить здесь!
— Для чего дача? — рассудительно возмущался Артюша. — Люди очень хорошо живут без всякой дачи.
Он повторял слова бабушки Заруи.
И все-таки они уехали. Раньше, когда Георгий думал об этой возможности, он боялся долгих объяснений, сложных разговоров. А получилось так, что все дни до отъезда он сам искал случая поговорить с Ниной. Ему хотелось, чтоб она все поняла. Но Нина позвала его только накануне отъезда, ночью.
— В хозяйстве ты все равно ничего не сообразишь. В общем, все в порядке.
Он молча слушал.
— Первые месяцы посылай нам сколько сможешь. Когда устроюсь, определю, сколько будет нужно.
— Ты у Алены устроишься? — спросил он.
Вопрос был дурацкий. Она на него не ответила. Больше ни о чем они не говорили.
Даже если расстаться, могут ли они стать чужими? Ведь так давно — и в горе и в радости — рядом. Даже в последнее время, когда становилось непереносимо трудно, первым его побуждением было идти к ней, к своей жене, хотя он и нанес ей самое большое оскорбление,
Все полетело с тех пор, как он встретил на улице Эвнику. Он думал: двадцати лет достаточно, чтобы забыть…
Мальчишкой он ушел на фронт, вернулся — она была замужем. Не повидавшись с ней, он уехал в Москву, кончил институт, женился, у него родилась дочь… Но вот он встретил Эвнику на улице и не спрашивал себя, переменилась ли она, лучше ли стала, хуже ли… Это была Эвника, и Георгий ощутил прежнее юношеское волнение, когда тронул ее руку.
Она окончила геологический факультет, была замужем за геологом. Семейная жизнь не удалась. Муж Эвники работал в Кафане, она — в Центральном геологическом управлении. У нее был сын. Жила она по-прежнему у своих родителей.
И снова Георгий ходил по затененной деревьями улице, как мальчишка, простаивал у ее дома, не думая о том, что его увидят, не зная того, что он ей скажет.
Потом они стали встречаться, и часы, проведенные с ней, бежали незаметно, а дома ждала Нина, грела ему чайник, подавала еду, и он чувствовал себя скотиной. Потом она перестала его ждать, не было ни чая, ни ужина, и тогда он понял: она все знает. Так тянулось долго, больше года.
И все-таки он не нашел бы сил покинуть Нину. Она была частью его души. Но она сама ушла от него.
Георгий прошел в комнаты. Во всей квартире душно пахло свежей краской. Он распахнул окна — сначала в своем кабинете, потом в столовой и в комнате, где стояла большая тахта.
Бесцельно открыл дверцу шифоньера. Там, в нафталинной духоте, на вешалках висели большие бумажные мешки.
В кухне недовольно урчал холодильник.
Воскресная, послеобеденная, жаркая тишина.
Георгий лег на тахту, раскинув руки и ноги. Никогда он не чувствовал себя таким вялым, таким тяжелым. Сон был похож на долгое сырое удушье.
Проснулся он оттого, что мир сдвинулся и налетел на него с грохотом и скрежетом. Кто-то отчаянно кричал на улице.
Георгий вскочил и противно влажной рукой ухватился за столик. За окном стояла серая пелена, яростно стучали оконные рамы, осколки стекла засыпали пол, стулья, тахту, на которой он спал.
По улицам проносился ветер, который летом, почти ежедневно, после заката солнца налетал на город. Он осыпал дома пылью, крутил на площадях маленькие смерчи, распахивал все окна и двери.
Снова звон разбитого стекла, и снова чей-то визг во дворе. Продувало всю квартиру. Из двух створок, в кабинете и столовой, стекла вылетели начисто. Кухонное окно, пробитое камешком, казалось оплетенным серебряной паутиной. Оно звенело и еле держалось.
Георгий закрыл окна. В квартире сразу стало жарко. Потом он подмел комнаты, подобрал совком осколки и выкинул их в ведро. На всех вещах лежал толстый слой пыли. Сухая тряпка только пересыпала пыль с места на место, а смочить ее Георгий не догадался.