Избранное
Шрифт:
Потом она поняла, что это в крови. Инстинкт гостеприимства.
Гостю она задала обязательные вопросы: впервые ли он в Армении, как ему понравился город, посетовала на то, что весна в Ереване не так хороша, как осень. В его ответы Нина не вникала. Привычно улыбалась, привычно раскладывала по тарелкам рыбу и сыр, расставляла по столу стаканы. Симон на газете настрогал копченое мясо — бастурму. Нина хотела поджарить картошку, но Симон не разрешил: «Мы просто так, символически. Ты же видишь, мы уже немного выпили».
Впервые за
— За процветание этого дома, за счастье под этой крышей…
И Нина выпила вместе со всеми. Ей очень хотелось пить.
Потом, по всем правилам приличия, выпили за гостя.
Андрей Саввич даже за столом не расставался со своим раздутым портфелем. Придерживая его на коленях, он кивал головой, благодарил за оказанное ему внимание.
— Свой дом! — кричал Симон, счастливый, точно это он получил квартиру. — Это тебе не одна комната! Теперь, пожалуйста, уединись в своем кабинете, закрой дверь, работай, читай, отдыхай, никто не помешает! Человек больше привязан к дому, и его никуда не тянет. У него появляется чувство оседлости. Верно я говорю? — спрашивал он, страстно желая кого-то убедить, но Георгий, отвернувшись, говорил с Иваном Христофоровичем, гость сосредоточенно ел, и только журналист Оник, пуская колечки дыма, монотонно бубнил:
— Очаг… Отчий дом… Дым родного очага… Сладкий дым родного очага. Первозданное слово…
— Это севанская форель, — угощала Нина Андрея Саввича.
— Благодарю. Оценил, — отвечал он односложно и оживился, только когда разговор зашел о делах, связанных с его командировкой.
Тогда Нина согнала с лица приветливую улыбку и опустила руки. Ей надо бы сейчас лечь и заснуть, каменно-крепко, но мужчины затеяли спор, вспоминая дела, связанные с далеким прошлым.
Она поняла, что говорят об Ахтульской ГЭС, которую в начале строительства чуть не снес внезапно хлынувший горный поток — селав. Вода угрожала поселку, где жили рабочие, и по решению Георгия поток отвели на недостроенную станцию. Работала комиссия, были большие неприятности, но это все забылось. Только навсегда остался дух горной полыни, запах нагретой солнцем воды, воспоминание о пустой выбеленной комнате и привкус соли на обветренных губах. Это был первый год их жизни. Деревянный топчан, стол, две табуретки и синее небо над головой, И сразу стало сладостно и горько от невозвратности, от невозможности ничего повторить, ничего вернуть.
А мужчины все спорили об ошибках, неполадках, недосмотрах, кричали, что не там надо было ставить перемычку, что проект был вообще порочный. Иван Христофорович время от времени напоминал:
— Однако станция и сейчас работает. И дай бог как работает.
— Сколько она у нас нервов вымотала! Нас потом год по комиссиям тягали. Георгий, помнишь?
—
Симон засмеялся:
— Разговаривал как мужчина. Он сказал: в поселке моя жена, а мне один волос на ее голове дороже всей строительной площадки.
— Смело, смело, — сказал Андрей Саввич.
— Он еще спросил у председателя: а как вы поступили бы?
— Не так я спросил, — вмешался Георгий, — в этом смысле, но не так.
У прищуренных глаз Георгия густо собрались морщины. Он тоже очень устал.
— Это ты про меня так сказал? — вдруг спросила Нина. — Нет, в самом деле? Почему я об этом не знала?
Не поднимая головы, Георгий вертел свой стакан.
— Нет, ты скажи, — настаивала Нина, — я ведь в в первый раз слышу… Как же так…
За столом все замолчали, только Андрей Саввич громко грыз косточку персикового компота.
— Неужели так и сказал? — Нина засмеялась.
— Будь уверена, Георгий им еще не так накрутил, — бодро закричал Симон, — но мы и помучились.
— Ну, знаете, это нам еще легко сошло с рук, — Андрей Саввич положил косточку на край тарелки. — Такое заявление в те годы — это, я вам скажу, вы легко отделались.
— В поселке были женщины и дети, — сухо сказал Георгий, — и вообще люди.
— Можно было эвакуировать.
— Времени не хватало. Мы не могли рисковать ни одной жизнью.
— Ну, рисковать иногда приходится. Бывает, люди на производстве героически рискуют.
— Во имя чего? Спасти товарищей? Бывают такие ситуации, я согласен. Во имя того, чтоб выдать лишних полтора процента, — это преступление!
Георгий уже сердился. Глаза его расширились и стали отчетливо коричневыми в белых до синевы белках.
— Ничто не стоит человеческой жизни. Нет таких ценностей, которые могут возместить эту потерю.
— Кому возместить? — чуть насмешливо спросил Иван Христофорович. — Кому?
— Семье, обществу, народу! — кричал Георгий. — Когда я слышу, что человек вошел в горячую доменную печь, чтоб устранить неполадки и дать в срок плавку, меня охватывает ярость против тех, кто это допустил.
— Что же тогда воспевать нам, газетчикам?! — возмутился Оник. — Я только и мечтаю о таком случае.
— Лучше послать человека в доменную печь, чем месяцами поджаривать на медленном огне, — вдруг громко сказала Нина.
Все замолчали. Все опустили головы. Только Георгий посмотрел прямо на нее, и она увидела в его глазах отчаяние.
«Что я делаю?» — подумала она и встала.
— Кому кофе?
— Какой кофе, поздно, домой надо идти, — нерешительно запротестовал Симон.
Но Нина пошла на кухню и встала у газовой горелки. Скоро отшумит вино, и она будет мучиться оттого, что не сдержала себя, будет со стыдом вспоминать свои навязчивые, безответные вопросы и несчастные, затравленные глаза Георгия.