Избранное

Адамян Нора Георгиевна

— Вы пошли на красный свет? Значит, вы все-таки пошли на красный свет?

— Ну, пошла, пошла, — ответила она, просто чтобы покончить с этим.

И лицо Софьи Михайловны горестно исказилось от подтверждения их догадки. Она бросилась под машину нарочно! Надо же придумать такую чепуху! Не было этого. Зря вы ее жалеете и смотрите сочувственно-любопытными глазами. Никогда бы она этого не сделала. Все, кто хоть немного знают Зою, не поверят. И тут же она подумала: а Леонид? Он поверил! Он испугался! Его выдавали тревожная предупредительность и покорность. Как же она этого не

понимала? Ей-то казалось, что он заглаживает другую вину. Но нет. Теперь он действительно сидит по вечерам с Сережей. Он никуда не пойдет, если его жена из-за этого умирала.

И не надо его в этом разубеждать. Пусть думает так. Пусть это заблуждение станет основой ее покоя.

Да много ли я хочу? — думала Зоя. Хочу, чтобы было озарение в моей жизни. Хочу снова быть женой. Хочу отца для своего сына. Хочу, чтобы вернулось все, что я утеряла не по своей вине. И все, что я до сих пор для этого делала, — неверно. Молчала. Терпела. Ждала. А надо, как Тося, которая прямо говорит:

— С первым мужем я была дура дурой. И лучший кусочек ему, и всегда на все готова. А мужчины этого как раз не ценят. Вот сейчас — извините! Жена отдыхает — в доме должна быть тишина. Жена обед не сготовила — сам постарайся. Зато улыбнусь — ему уже праздник. И свекровь меня одобряет. Говорит — правильно. С ними надо туже гайку завинчивать.

Она и завинчивала. Виталик проводил в больнице все свободное от работы время. Сперва Татьяна Викторовна пробовала с этим бороться и недвусмысленно заявляла, что мужчине проводить в женской палате по нескольку часов нежелательно. Тося понимающе усмехалась, посылала Виталика «покурить», и он минут через десять виновато, но непреклонно являлся снова, усаживался на Тосиной койке, съедал ее больничный обед и, делая вид, что поправляет одеяло, украдкой целовал ее тоненькую шею.

Потом к нему привыкли. В нужную минуту он просто отворачивался к окну. Перед болезнью отступали условности, и все воспринималось с первобытной простотой.

По вечерам Виталику трудно было уйти сразу.

— Иди уже, иди, — томно говорила Тося, но от дверей возвращала: — Ой, что-то я тебе еще хотела сказать…

Он послушно ждал.

— Да ладно, ничего. Иди. Маме позвони.

И опять:

— Вернись, я вспомнила…

Может быть, действительно так и надо? — думала Зоя. Но насколько туго можно завинчивать эту гайку? Она испытала далекое от нежности, скорее мстительное чувство, когда капризно и жалобно приказала Леониду Сергеевичу:

— Приходи теперь каждый день. Мне скучно.

Он удивился. Еще вначале Зоя сама составила распорядок его жизни. Леонид Сергеевич посещал жену через день. В свободный вечер делал покупки, а на следующий — ехал в больницу прямо с работы.

— А как же с передачей, Зоенька?

— Ну, не знаю. Тетю Катю попросишь. Неужели я и здесь должна обо всем думать? Другие как-то устраиваются.

«Другие» — рыжеволосый Виталик. Он вытаскивал из сумки очередную банку компота:

— А вот клубничный. Я за ним на Ленинский ездил.

— Отошнели мне компоты да бульоны. Солянки хочу с кислой капустой.

— Нельзя тебе солянку. А вот еще что принес…

Виталик

достал из кармана коробочку с кулоном. На серебряной цепочке болтался лиловый камушек.

— Какая прелесть! — сказала Зоя.

— А я голубой больше хотела, — не преминула заявить Тося.

Через день Леонид Сергеевич принес Зое домашние туфли с большими розовыми помпонами.

— Женщины из нашего отдела в перерыв бегали за ними и мне взяли… Тридцать шестой размер. Верно?

— Без задников нельзя, — категорически заявила Евдокия Степановна, разносившая в это время чай. — Без задников Тина Марковна нипочем не позволяет.

— Ну, хоть символически, — Леонид Сергеевич улыбнулся.

— Сядь ко мне на койку, будем пить чай, — потребовала Зоя.

Он прихлебывал из кружки черный перепревший чай, в котором не было ни вкуса, ни аромата. Зоя положила руку на его колено. Леонид Сергеевич глянул на нее недоуменно, вопросительно, но тут же торопливо прикрыл ее бледные пальцы крепкой рукой.

Так они сидели, оба превозмогая неловкость и ненужность этого единения. Когда он, наконец отпущенный, шел из палаты, тяжесть этого насилия над собой гнула его к земле.

Анна Николаевна соболезнующе сказала:

— А паршивеют мужики без жены. Какой был орел — и то уходился.

Ах, какой он был! — вспоминала Зоя, хотя на память приходили всё пустяки. Например, утро в горах, когда они с компанией отдыхающих собрались подняться на вершину, встречать восход солнца, а Ленька вдруг не захотел никуда идти, покрылся с головой одеялом, и она ушла одна, обиженная и рассерженная. А потом, когда вся компания долезла до вершины, Леонид оказался уже там, хохочущий от восторга, что так ее разыграл. Его тренировочный костюм был весь в колючках, хвоя обсыпала волосы, острая ветка оцарапала щеку. Он бежал в гору напрямик, без дорожек, и радости его не было конца.

— Ты думала, я сплю, а я здесь уже полчаса жду! Смотрите, смотрите, сейчас будет солнце! — кричал он, как будто сам, единолично, устроил этот восход специально для них.

Отныне каждый вечер, подчиняясь заведенному Зоей порядку, Леонид Сергеевич садился на край койки, сносил сперва все замечания: «Я сказала — крем «Идеал», а ты принес «Люкс». Заберешь обратно». А потом терпел час, отведенный для проявления преданности, когда обоим нечего было говорить и каждый думал о своем.

Держа руку в его руке, Зоя искала в своем муже главное, чем он был ей дорог. Красоты его она уже не видела. Простодушие и мягкость, которыми он привлекал людей, ее даже раздражали. Она давно уже чувствовала превосходство своего ума и воли.

Благородный, воспитанный на уважении к правде, он много раз был готов принести на ее суд все, что она и без того давно знала. Каждый раз ей стоило большого напряжения и изворотливости, чтобы предотвратить его признания. Она презирала его за эту потребность в откровенности, усматривая в ней эгоизм. Конечно, решение он предоставил бы вынести ей. Ему нужна была гармония внутреннего мира. Теперь он ее получит. Глубоко порядочный, он убьет в себе счастливое и горькое беспокойство, от которого она пошла на красный свет.