Избранное
Шрифт:
Галя читала. Анна Николаевна высчитывала по пальцам:
— Четыре дня потеряли. Вчера бы начали да сегодня походили, а то ведь завтра суббота. Теперь до понедельника проваляемся.
Зоя достала последние номера журналов, развернула «Иностранную литературу», но не успела даже сосредоточиться на первых абзацах.
Дверь раскрылась широко, по-хозяйски, и вошла Тина Марковна, блестя аметистовыми сережками и каплями дождя на черных, гладко зачесанных волосах.
Она не поняла удивления и радости, которыми ее встретили. Даже рассердилась:
— Ну, пришла.
Зоя не удержалась:
— Какой тут может быть план?
— Как везде, — сухо ответила Тина Марковна, — у меня предусмотрено, когда вас поднять и когда выписать.
От нее пахло метро, дождем, духами.
— Прислоняйтесь ко мне, — командовала она, — упор делайте на руки. Ни в коем случае не пытайтесь сразу идти.
Зоя встала. Все вокруг изменилось — расстояние, пространство, соотношение предметов. Едва она успела это осознать, как у нее стремительно закружилась голова.
— Я вас держу, — услышала она уверенный голос врача, — и не беспокойтесь, это всегда так бывает.
Потом Зоя уже не могла смотреть по сторонам. Все ее внимание было сосредоточено на небольшом пространстве под ногами. Надо было выставить вперед сперва больную, именно больную, ногу, потом, опираясь на костыли, подтянуть к ней здоровую и снова выставить больную.
Тина Марковна страховала ее полотенцем, как ребенка, которого учат ходить.
Медленно Зоя дошла до окна, за которым бегали по кольцу машины, проплывали троллейбусы, ходили люди, для которых за это время ничего не изменилось. От возможности все это видеть, от ощущения обретаемой свободы у нее опять до тошноты закружилась голова, и Тина Марковна уложила ее в постель, обессиленную, покрытую холодным потом.
— Завтра будет гораздо легче. Теперь с вами пройдемся.
— Нет у меня костылей, — с горьким вызовом доложила Анна Николаевна.
— Мои возьмите.
Тина Марковна Зоины костыли забраковала:
— Не годятся. Высоки будут.
Она ушла и долго не приходила. Склонная к пессимизму, Анна Николаевна выразила сомнение, придет ли она вообще.
— Костылей нет — и спросу с нее нет.
— Никуда не денется. Сама же сказала — у нее план, — рассудила практичная Тося.
В эту минуту за всем тем, что казалось Зое произволом и неразберихой, за обидным безразличием к страданиям, за пренебреженьем к необходимым мелочам, за едким запахом хлорки, она впервые различила продуманную систему, которая неуклонно и неустанно делала свое дело.
Тина Марковна разрешила Зое выходить в коридор. Исполнилась мечта каждого лежачего больного — самому ходить в умывальную комнату.
Сырая и неповоротливая Анна Николаевна все еще боялась передвигаться без помочей. Она расслабленно висела на полотенце, которое Тина Марковна держала в своих крепких руках. Делая шажок, вскрикивала: «Ой, падаю, падаю… Ой, держите меня…»
И все-таки Тина объявила:
— На будущей неделе я вас выписываю.
— А меня? — спросила Зоя.
— Узнаете у своего лечащего врача.
Очередная
Рядом, на ближайшей к двери койке, лежала хорошенькая девушка, закованная в белый гипсовый панцирь. Неподвижная, она удерживала в руках блокнотный листочек. Это была записка от парня, который вез ее на мотоцикле посмотреть вблизи Останкинскую башню и которого санитарка Надя объявила погибшим. Он отделался сотрясением мозга и переломом ключицы.
— Все-таки нам здорово повезло, — сказала девушка Зое, — подумайте, мы оба могли умереть. Запросто. А у меня только перелом позвоночника. Это неприятно, но не смертельно, правда? Мне врач сказал — через шесть месяцев все срастется и корсет снимут. А шесть месяцев можно как-нибудь потерпеть. Правда?
Ей очень хотелось подтверждения, и Зоя согласилась: «Правда, правда», хотя, поднаторевшая в этих стенах, уже знала, что, после того как снимут гипс, ей еще полгода нельзя будет ни на минутку присесть. Только ходить или лежать. Но говорить этого не следовало. Узнает в свое время. У молодости хватит силы сказать и тогда: «Потерпим еще шесть месяцев. В конце концов, худшее позади».
Из соседней палаты доносились истошные вопли:
— Закройте немедленно! Убить меня хотите! Насмерть простудить! Нарочно открыли!
Отчасти из любопытства, отчасти используя счастливую возможность передвигаться, Зоя поковыляла на истеричный женский крик. Ее обогнала Софья Михайловна, обдав запахами эфира и йода.
Из крайней палаты выскочила санитарка и зашептала Софье Михайловне, у которой еще висела марлевая повязка, закрывающая рот:
— Ну, сил нет терпеть. Просто сил нет. Орет ни с того ни с сего.
Софья Михайловна быстренько пробормотала свое, точно виноватое, «ничего, ничего» и, сдирая на ходу повязку, пробежала в палату, откуда неслись рыдания:
— Вся потная, вся мокрая лежу. Просквозили. Смерти моей хотят…
— Все из-за того, что форточку открыли, — пожаловалась Зое санитарка, — сама в метро под поезд бросилась, ноги лишилась, а теперь вот простуды боится. Теперь она жить хочет.
— Нельзя ее за это винить.
— Я не виню, но ведь она никому вокруг себя житья не дает. За свое здоровье дрожит.
Они еще поговорили, пока Софья Михайловна навела в палате порядок. Потом Зоя проследовала за ней в комнату, где работали и отдыхали врачи.
Софья Михайловна, впервые увидев Зою на костылях, не высказала своего одобрения. Это можно было объяснить только тем, что после поощрительных слов следовало пообещать: «Ну, теперь скоро и домой», а этого она сказать не могла.
Сев за свой столик, Софья Михайловна наблюдала, как Зоя подошла к стулу, поправила ее: «Сперва костыли. Всегда сперва ставьте костыли». И кивнула, когда Зоя уселась напротив.