Избранное

Адамян Нора Георгиевна

На этот раз она нашла нужным поговорить с Галей:

— Женщина одна у нас лежала. Молоденькая. У нее нога совсем хорошо срослась, да неправильно. Самую чуточку скосило. Так она в одну душу — ломайте снова! И мать-старуха туда же. А стали наркоз давать, она на столе и осталась. Сердце не выдержало. Мать после криком кричала, да уж поздно, не вернешь.

— Будет вам байки рассказывать! — рассердилась Зоя, посмотрев на жалкое Галино лицо. — Уж правда, посмотрели бы лучше, где Тина Марковна.

—

Чего ее смотреть, я и так знаю, — спокойно ответила Надя. — Комиссия у нас, из министерства. Всех врачей тягают и допрашивают.

— Что за комиссия?

— Говорю же, из министерства, — удивилась Надя бестолковости вопроса. — Варвара материал дала. Теперь проверку делают.

Наде не во всем можно было верить. Но вскоре ее информацию подтвердила Фанни Моисеевна. Чрезвычайно взволнованная, ежеминутно макая острый носик в марлевую тряпочку, она объявила трагическим шепотом:

— Центральной фигурой обвинения являюсь я.

— Проспись, мать, — сказала Татьяна Викторовна, — при чем тут ты?

Фанни Моисеевна сама толком не знала, в чем она виновата, но — «в обществе носились слухи». Надя сказала: «Все через тебя». Одна из больных спросила: «Неужели правда, вы второй год здесь лежите?» Ну, чтобы совсем точно, не второй год, а всего десять месяцев; во-вторых, она ни о чем не просила, — если не выписывают, то она не виновата. В-третьих, она человек абсолютно одинокий, а при ее травме нельзя нагибаться, делать резкие движения и нести груз больше килограмма. И если ее таз, в возрасте семидесяти восьми лет, собрали по кусочкам, так это такое достижение медицины, которое надо беречь. И что ей теперь делать? Идти к профессору? Уж пускай ее выпишут, если такие неприятности.

— Вы вроде того таракана, который увидел, что кошка сливки пьет, и заметался: «Ах, ах, кухарка придет, на меня скажет!» Ваше дело маленькое — лежать и никуда не соваться, — рассудила Татьяна Викторовна.

— Не хочется же людям вместо благодарности делать горе. Тут была одна женщина — Варвара. Говорят, это она написала. Именно против меня. Когда я приносила в холодильник свои продукты, она всегда выражала недовольство. Даже нецензурно. А если моя койка находилась тогда в коридоре, то куда я могла ставить свой кефир.

На другое утро явилась сама Варвара.

С вопросительно-осторожной улыбкой заглянула в дверь и, увидев Евдокию Степановну, втиснулась бочком, сияя золотыми зубами.

— Явилась не запылилась, — сказала Евдокия Степановна. — Ну, как жизнь?

— Лучше всех, — ответила Варвара. — А я смотрю, тут еще старые знакомые лежат?

— Скоро всех по домам погоним. На рентген, что ли?

Варвара уселась на стул:

— А ты все горшки носишь? И не надоело тебе?

— Надоело не надоело, куда ж денешься…

— Ну и дура. Я тебя в два счета

в учреждение устрою. Окурки из пепельниц повыкинешь, пыль смахнешь и сиди цельный день. Ну, может, еще чай разнести. И все за те же деньги.

— А далеко ездить?

— В самом центре. А хочешь, могу в гастроном на корзинки? Стой да пустые корзинки выдавай. Там и зарплата больше, и продукты рядом.

— Мечта всей жизни, — вместо няни Дуси ответила Татьяна Викторовна. — А меня вы сможете устроить на корзинки?

Варвара повела на нее глазами, но промолчала.

— А верно, что ты на врачей жалобу подавала? — спросила Евдокия Степановна, протирая холодильник.

Лицо Варвары снова озарилось золотоносной улыбкой.

— А как же! Так пропесочила — бывай здоров! Которые люди читали — все одобряли. Очень, говорят, богатый материал собрала.

— Ну, а Моисеевну для чего затронула? Какая она Иван Федоровичу родственница, когда он русский, а она еврей?

— А чего он ее держит? Как меня — так сразу на выписку. А она у вас и досе на казенных харчах.

— Ее практикантам показывают. Значит, перелом для науки подходящий.

— А я и вовсе без селезенки живу!

— На что вы, собственно, жаловались? — раздался барственно звучный голос Татьяны Викторовны.

— А вот вы полежите с мое, тогда узнаете…

Ни одна сторона этим не ограничилась бы, но вошла та, в чьих руках были и возможность и право возмездия.

Мелкими шажками вбежала Софья Михайловна, и Зоя поймала себя на некотором противоречии. Она сама горячо осуждала бездушную больничную неразбериху и вместе с тем злорадно предвкушала позорное изгнание Варвары.

Гостья монументально восседала на стуле. Прошло некоторое время, пока Софья Михайловна ее увидела и узнала. Но все ожидания были обмануты. Ничего не произошло.

— Пришла, Батюкова? — сказала Софья Михайловна. — Ну, как рука?

— Да вроде бы ничего. Пальцы стали маленько двигаться.

— Физкультуру делаешь? Разрабатываешь кисть?

— Делаю, — ответила Варвара, и Софья Михайловна стала смотреть, как она шевелит пальцами, как сжимает и разжимает кулак.

— Ну что ж, подвижность возвращается. Болей нет?

Не выдержала Татьяна Викторовна, которая, в общем-то, знала и видела меньше всех:

— Спросили бы лучше, почему она на вас кляузу написала?

Варвара немедленно огрызнулась:

— Это одно к одному не касается. Какая кляуза? Я всегда в своем праве…

— Ну, ну, — Софья Михайловна подняла руку предостерегающим и вместе с тем отстраняющим жестом, — пойдем, пойдем, посмотрим, — миролюбиво приговаривала она, подталкивая Варвару к двери.

Все были разочарованы.

— И сегодня Тина Марковна не пришла, — вспомнила Анна Николаевна.