Избранное

Адамян Нора Георгиевна

Только будет ли ей от этого радость?

— Приведи Сережу, а то он совсем меня забудет, — распорядилась Зоя однажды.

Это не было потребностью ее сердца. Она не хотела после разлуки увидеть мальчика в больнице, отчужденная от него необычной обстановкой, своей беспомощностью, невозможностью настоящего общения. Но пусть все будет как у людей, «как положено». И на следующий день Леонид Сергеевич привел Сережу.

— Пойдем со мной к маме? — спросил он в самую последнюю минуту, когда, уже одетый, стоял у двери.

В его голосе не было ни уверенности, ни твердости.

И, как всегда в таких случаях, Сереже стало тоскливо и стыдно. Если бы это предложение прозвучало как приказ, он, скорее всего, постарался бы придумать отговорку. Идти в больницу было страшно. Он отчетливо воспроизводил ее от слова «боль», и все, что происходило там с его мамой, было связано с болью, о которой он старался не думать.

Но он пошел, потому что был уже достаточно взрослым и законы человеческой жизни подавили в нем младенческие инстинкты самосохранения. Именно неуверенный, просящий голос отца заставил его молча натянуть пальто.

Сережа не знал, что ждет его впереди. Представлялась громадная, вроде гимнастического зала, комната и отрезанные ноги, сложенные у стен этой комнаты.

Высокий мрачный вестибюль, где они сдавали пальто, потом странная закругленная лестница на второй этаж и отец в белом халате очень связывались с представлением о страшной операционной. Но потом коридор, где ударило в нос дезинфекцией и невкусным супом, вернул его к обыденной жизни.

Они шли по этому коридору, и Сережа старался не заглядывать в открытые двери, чтобы не видеть людей, страшных своей отторгнутостью от мира.

В одной из этих комнат была его мама. Она была совсем чужая, с другими волосами, с другими руками. От нее пахло лекарствами, больничным бельем, незнакомым одеколоном — чужими неприятными запахами. Полулежа она обняла его слишком крепко и неловко. Он даже перестал дышать.

Только когда она отстранила его и заглянула в глаза, он вдруг совсем узнал ее, очень обрадовался и впервые пожалел с такой незнакомой до сих пор жалостью, что весь сжался, боясь заплакать. Потом он не мог поднять глаза — на него смотрели чужие люди, а рядом на кровати лежала бабка с огромной белой ногой, и он страшился шевельнуть глазами, чтоб не увидеть такую же ногу у мамы.

А взрослые говорили так, как будто его здесь не было:

— Вылитый отец!

— Ну что вы! Глаза совершенно материнские!

— Чудесный мальчик!

— Он у вас всегда такой суровый?

Зоя знала, что это свидание будет для Сережи трудным. Это был ее мальчик. На нее изливались буйные взрывы его назойливой щенячьей нежности, она умела преодолевать его порой бессмысленное упрямство, понимала, как необходима твердость для того, чтоб сделать из него мужчину.

Это все знала только она одна.

И сейчас, когда он стоял напряженный, неподвижный и через силу, односложно отвечал на вопросы,

ему никто не мог помочь, кроме матери.

— А какие мы мульти видели, расскажи маме… А у Ниночки на рождении были, маме ведь интересно… — старался Леонид Сергеевич.

Превозмогая растроганность и боль, Зоя сказала прежним, домашним голосом:

— Что это ты все поглядываешь на костыли? Они ненадолго. Скоро буду ходить, как всегда.

Леонид Сергеевич обрадованно закивал:

— Зоенька, тетя Катя спрашивала, не сделать ли тебе котлеток?

— Пусть она лучше Сережу кормит как следует. Он совсем зеленый стал. И принеси мне работу. В левом ящике стола — брошюра в желтом переплете.

— Неужели ты здесь хочешь работать?

— Милый, — сказала она, — сколько же можно отдыхать? Меня завтра на ноги поднимать будут.

— А там и домой, — вставила Тося.

— Леонид Сергеевич, голубчик, — вдруг точно проснулась Анна Николаевна. — Я уж вас побеспокою, сделайте милость, позвоните сыну моему. Может, он вас, как мужчину, послушает. Меня ведь тоже завтра поднимать будут, а костылей нет. Если женщина к телефону подойдет, вы с ней не говорите, прямо его добивайтесь. Будто с завода, по делу.

— И это единственный сын! — Фраза прозвучала так, будто Татьяна Викторовна воздела руки к небу.

— От отца пяти лет остался. Чего с него спрашивать? Мне бы только костыли…

— Дадут вам костыли, что уж вы так в панику ударились, — успокоила ее Тося. И закапризничала: — Виталик, подбей мне подушки, голову заломило. Да сам отсядь, неловко мне. Стул себе принеси.

Леонид Сергеевич посмотрел на Зою, готовый к любым действиям.

— Ступайте, поздно уже, — устало сказала она.

И, даже прощаясь, Сережа не смог поцеловать маму по-настоящему, хотя уже снова стал привыкать к ней и видел, что с ногами у нее все в порядке. Но вокруг было много чужих людей, и папа говорил чересчур весело, будто нарочно:

— Недолго, недолго нам уже мучиться. Потерпим.

12

На другой день Тина Марковна не пришла. Ее ждала вся палата — было интересно, как она будет «поднимать» Зою и Анну Николаевну.

Когда санитарка Надя заглянула в дверь, Тося спросила:

— Почему Тина не приходит?

— А я знаю? — отозвалась Надя.

— Поди поищи ее.

— Есть у меня время по розыскам бегать. Вас цельное отделение, а я одна.

Она села на койку Галины. Обычно Надя любила рассказывать трагические истории. Облокотится на швабру и сообщает скорбным голосом:

— Девушку привезли. Красивенькая, молоденькая. Изломанная — места живого нет. Помрет. С кавалером на мотоцикле ездила Останкинскую башню смотреть. Как очнулась, первым делом спрашивает: «А где Алеша?» А нету уже того Алеши. Разбился насмерть.