Избранное
Шрифт:
Отвернувшись к стене, неподвижно лежала Галина. Неслышно шевелила губами Анна Николаевна. Время шло, а все было тихо и недвижно.
Потом мужчины заговорили обычными голосами и ушли со своими ящиками гуськом, один за другим.
А еще немного погодя из-за ширмы вышла, горбясь и не поднимая глаз, Софья Михайловна. Она несла в руке часы Татьяны Викторовны. Широкий кожаный ремешок свисал с ее ладони.
Тося осталась в соседней палате. Даже за своими вещами не пришла. Евдокия Степановна выгребла из ее тумбочки залежалые
— И куда такую прорву натаскали?
Она застелила чистым бельем Тосину койку и ту, где час назад еще лежала Татьяна Викторовна, которую больше никто не видел. По палате прокатили коляску, плотно укрытую желтоватой тканью. Вокруг все стало просто и обычно настолько, что принесли обед и Анна Николаевна его ела.
Теперь две чистые, аккуратно застланные койки ждали своих постояльцев, которые сейчас пока еще жили где-то своей обычной жизнью.
— Вот она, судьба, — Анна Николаевна ворочала в тарелке гречневую кашу, — к Новому году домой собиралась. А сердце не спросилось.
— У нее тромб, — тихо сказала Галя, — это часто бывает. Особенно после операции.
— Так не было у нее операции.
— Травма была. Кровь запеклась и закупорила сердечный сосуд. Прасковья Павловна говорила — тромб.
— И конфетков моих не отведала. С вечера я расстроилась, а надо бы мне ее угостить. Берите, Зоя Георгиевна, Галочка, кушайте за помин души…
Смерть Татьяны Викторовны вывела Зою из оцепенения, которое она принимала за покой. Она не могла ни читать, ни работать. Работать в больнице, при длинном, в общем-то пустом, ничем не занятом дне, вообще не удавалось, и желтая брошюра недвижно валялась в тумбочке с того дня, как ее принес Леонид Сергеевич.
Без сна, без дела лежала Зоя с горьким чувством бесплодной потери отпущенного ей времени. Надо было отправляться домой, к своей настоящей жизни, потому что каждый ее день теперь приобретал особую ценность.
За столиком дежурной сестры что-то писала незнакомая девушка с марлевой башенкой на голове.
— Софья Михайловна уже ушла?
— Я не вашего потока, — непонятно ответила девушка.
Тогда Зоя прошла в конец коридора, туда, где помещалась буфетная и выход на лестничную площадку с установленным на ней телефоном-автоматом.
Женщина в коротком бесцветном халате, из-под которого свисала рубашка, радостно кричала в телефонную трубку:
— Шубу не надо. Синее пальто принеси. Сапоги кожаные. Ну, все равно. Юбку с блузкой. Да пораньше, к одиннадцати. Смотри не наберись раньше времени… Ну жду… Ну целую…
Она отошла от телефона с ошалело-счастливыми глазами. На площадке толпились ходячие больные из мужского отделения. Они выползали сюда покурить, поговорить по телефону, встречали здесь посетителей. Этот подъезд считался черным ходом и почти не охранялся. Зоя села на скамейку у стены над лестничным пролетом. Сегодня ей особенно хотелось ощущать свою причастность к жизни. На лестнице пахло больничным обедом, но когда внизу открывали дверь, то вверх тянуло острым уличным воздухом, горьковатым дымком поздней осени.
Сидя
Наверное, он давно пользовался этим ходом, чтобы не стоять в очереди на вешалке и не подвергаться формальностям с пропуском.
На первом пролете он снял пальто, скрутил его, сунул в кошелку, откуда предварительно вытащил халат, и поднимался дальше, уже оснащенный как положено.
Зоя не хотела, чтобы он шел в палату. Она, как всегда, старалась уберечь его от тягостных впечатлений. И потом, Леонид еще не видел, как она ходит. Зоя готовилась удивить и обрадовать мужа. Она поднялась, ухватилась рукой за перила лестничной площадки и отставила костыли, чтобы их совсем не было видно.
Стоило Леониду поднять глаза, он сразу заметил бы жену. Но он смотрел себе под ноги. Несвойственное ему устало-брюзгливое выражение оттянуло книзу уголки губ. Зое показалось даже, что он стал ниже ростом, и она тут же подумала о себе, о своей искалеченной ноге, о седеющих волосах.
Она решила пойти ему навстречу, но еще не приспособилась прилаживать костыли, и какой-то паренек помог ей пристроить их как следует. В этой суете прошли секунды, и она потеряла Леонида Сергеевича из виду. Сперва Зоя решила, что он уже прошел в коридор, потом увидела свои кошелки, составленные на полу, а Леонида у телефона-автомата. Куда он хотел звонить? На службу — поздно. Домой Сереже?
Двухкопеечные монетки были, видимо, приготовлены заранее. Он их вынул из кармана пиджака, несколько штук. Набрал номер. Зоя видела его напряженное ожиданием лицо. В трубке громко щелкнуло. Ответили. Почему же он ничего не говорит? Лицо его было по-прежнему ожидающим, но посветлело, стало почти счастливым, глаза утвердительно моргали каждый раз, как кто-то откликался: «Слушаю… Слушаю…» Когда раздались короткие гудки отбоя, он не сразу повесил трубку.
Потом Леонид Сергеевич взял кошелки и так же, ни на кого не глядя, пошел к жене исполнять свой долг.
…Ничего не придумано нового. Точно так в далекие годы он звонил Зое и молча дышал в трубку, набираясь, как потом объяснял, силы и бодрости.
Когда Зоя вошла в палату, Леонид Сергеевич выкладывал продукты на тумбочку. Он уже отдал дань скорби, связанной с пустующей койкой Татьяны Викторовны, но также ощутил, что все вокруг самым естественным образом продолжали свою обыденную жизнь, и понял, что здесь это так и надо.
— А ты уже совсем хорошо ходишь! Зоенька, ну просто молодцом! А ну, пройди, я посмотрю, только не торопись…
Он излучал радость. Зная его лучше всех, Зоя уловила бы фальшь и неискренность. Но их не было. Он не притворялся.
— Вот по этому случаю апельсинные дольки, твои любимые. Творог, буфетчица сказала, очень свежий…
— Все забери обратно, — она не глядела на него, — завтра я вернусь домой.
— Домой? Тебя уже выписывают?
— Выпишут.
— А как с Сережей? Может быть, его не отправлять завтра в школу?
— Прошу тебя, не делай из моего возвращения событие. И никого не оповещай.