Избранное

Адамян Нора Георгиевна

Но мира с ней Ксения принять не могла:

— А вот вам просто необходимо переквалифицироваться. Вы лечащим врачом быть не можете.

Марфа Игнатьевна завязывала на хирурге маску и на секунду замерла. Аркадий Семенович скосил на Ксению удивленные глаза.

Женщина растерялась. Вот когда Ксения увидела ее взволнованной, даже испуганной:

— Почему вы меня так обижаете при Аркадии Семеновиче?.. При сотрудниках…

Ксения была непримирима:

— Как врач вы приносите только вред.

— Наркоз, — распорядился доктор Тальберг.

—

Завтра я тебе позвоню, — сказала ему Ксения. — Аркадий, ты знаешь, девочка такая молодая, только начинает жить. Я тебя очень прошу.

Он был уже в белом клеенчатом фартуке, готовый приступить к своему трудному, великому делу.

— Ты, кажется, поглупела на своей «скорой», Ксения. Кто бы она ни была, я не смогу сделать больше того, что сделаю.

В приемном покое высокий парень ходил взад-вперед.

Он кинулся к Ксении:

— Зверева Раиса, как она?

Ощипанный цыпленок. Долговязый, нескладный…

— Это я виноват, да?

«Не больше, чем все мужчины», — чуть не ответила Ксения. И хорошо, что удержалась. Он плакал.

— Никто не виноват. Так бывает. Случается несчастье, а винить некого.

— Это из-за ребенка?

— На этот раз ребенка не будет. А вообще все обойдется.

— Не надо ребенка. Лишь бы она. Это очень опасно?

— Как всякая операция…

Так Ксения его и оставила. Теперь до утра он будет страдающими глазами ловить проходящих мимо сестер, врачей, санитарок. Будет возмущаться тем, что они могут спокойно разговаривать и даже смеяться.

Сейчас он любит. Он даже не привык к тому, что она с ним рядом всегда, каждый день и каждую ночь. Это кажется ему счастьем. А потом придет время, когда она станет слишком знакомой, обыденной.

Так бывает часто, очень часто, и никто не знает, как это предотвратить. А может быть, все-таки что-нибудь можно сделать?

13

Ночью Москва просторная. Неправдоподобно тихо возле станций метро, и выглядят они совсем иначе, чем днем. Книжные и цветочные киоски стоят с закрытыми глазами. Все спят.

Заснули в машине «скорой помощи» и Сема и Володя. Лаврентьев ввел машину в гараж. Они и не шелохнулись. Но кто-то открыл дверцу, помогая Ксении выйти.

— Вадим…

— Явился по вызову.

Он стоял в старенькой бобриковой куртке и шапке-ушанке.

— Что же ты здесь, на холоде?

— Понимаешь, я немного посидел там. Ваша прародительница толковала мне что-то маловразумительное. Но я решил дождаться. Что с тобой?

— Вадим…

— Не надо в комнату, Ксюшенька! Понимаешь, я все-таки для них вроде отщепенца-изменника. Старуха спрашивает: «Вы теперь, говорят, из глины лепите? И получается у вас?» Ну, что ей отвечать! А этот ваш Юрочка, оказывается, в юности видел «умирающего Сократа». И допек меня этим Сократом.

— Не дежурит сегодня Юрочка. Это другой…

— Ну, ты скажешь! Будто я Юрочку не знаю. При мне явился с Кирой заменить на ночь старуху.

У нее завтра юбилей, они ее спать уложили, чтобы цвет лица на утро сохранился. Кира Сергеевна распорядилась. Что у нее с Самойловым — роман?

— У кокетливой красавицы Киры с Юрочкой? Чепуха.

— Ну, бог с ними. А еще ваш новый доктор все смотрел мимо меня. Как-то мне кисло стало. Ты нездорова? Почему ты молчишь?

Он взял Ксению за руку.

— Так…

— Ты устала. Я знаю. Ксюшенька… ну буквально на днях решится вопрос о женщине с книгой. Если неудача — все брошу! В поликлинике МГУ есть вакантные места, во второй больнице тоже. Пойду на полторы ставки. Ксюша, не плачь…

Никого, кроме них, не было на больничном дворе. Вадим подвел жену к фонарю и обеими руками, почти силой, приподнял ее лицо.

— Ты думаешь, я эгоист? Вот прошло уже два года, и все становится не легче, а труднее. Только теперь я понял, каким был самоуверенным. И все же я ощущаю, ну, понимаешь, ощущаю, что для меня это возможно, нужно! А все-таки пока ты в старом пальто…

— Не надо…

— Нет, я сам себе говорю. Уже два года в старом пальто, а я хожу по городу и выбираю тебе все самое красивое. Вот ты позвонила, и я обрадовался. По дороге шел и радовался: «Позвала, — значит, я ей нужен!» А то мне уже стало казаться, что я тебе больше не нужен. Ты не хочешь разговаривать со мной. Ты даже не смеешься, как раньше.

Она засмеялась. Вадим вытер ей лицо своим платком. Ксения спросила:

— Он чистый?

Вадим прижал к себе ее руки:

— Наверное, скоро опять подойдет твоя очередь? «Кислый доктор» уехал. А ты не отдохнула.

— Ничего.

— Шурка принес пятерку по алгебре. Способный парень у нас растет. Мы друг другу можем об этом сказать, правда? Он слопал четыре котлеты.

— Без картошки…

— И киселя не захотел. Что с ним сделаешь?

— У вас всегда так.

— Без тебя так. Без тебя плохо. Ксюша, мне почему-то казалось, что у меня со скульптурой наладится быстрее.

— Не надо об этом. Я тебя прошу, об этом не надо.

— Но я не могу о другом. Это сейчас моя жизнь, моя боль.

Ксения знала, какие слова ему нужны. Очень простые, прямые. Она их часто говорила ему: «Я верю в тебя, мы решили правильно. Я ни о чем не жалею. У тебя талант. Надо быть стойкими. Я верю в тебя. Я верю в тебя. Я верю…»

Для него это было как горючее для машины. Но сейчас она смогла сказать через силу:

— Ни в чем не упрекай себя.

Вадим обнял ее быстро, уверенно. Она стремительно вырвалась. Почти инстинктивно. Он понял это, как иногда понимают люди — не умом, а всем существом. И оскорбился. Они замолчали. Вадим сунул руки в карманы.

— Ну ладно. Ты что-то хотела мне сказать?

Лицо его стало отчужденным. Обиженный, одинокий, он сейчас пойдет ночью по пустому, холодному городу. Будет идти час, два. Единственно родной ее человек, с которым прожита вся жизнь. Родных меньше жалеют, чем чужих.