Избранное
Шрифт:
Он вдруг затих, ссутулив плечи, и покорно отвечал на вопросы Володи, пока Ксения выстригала слипшиеся пряди редких седых волос и накладывала повязки.
— Пеньков, сорок пять лет, бухгалтер…
Сорок пять лет, только сорок пять. А уже склеротические красные жилки на щеках, нечистые желтые белки, вялые ткани, хриплое дыхание. Взять бы тебя в специальную клинику, обмыть сосуды, провентилировать легкие, прочистить печень, вставить новые зубы, укрепить мускулы. И потом выпустить в жизнь молодым, здоровым, каким
Кто это недавно рассказывал об экспериментальных клиниках? Вот где бы поработать! Алексей Андреевич рассказывал…
Пеньков, уже проникшись полным доверием к Ксении, исповедовался, трагически играя голосом:
— Взял в гастрономе бутылку красного. Одну. От всей души. Иду после работы. Отдохнуть. Семейно. В кругу. Нет, не верят. На минутку замечтался на кухне — бутылки нет. Где бутылка? Где, я спрашиваю? Брань. Побои. Изгнали. Кто? Родная семья. Жена.
— Господи! Да как же, поди, ты опротивел ей, бедной, — вздохнула пожилая кондукторша, вошедшая зачем-то в комнату.
— Замечание игнорирую, — гордо сказал Пеньков.
Кондукторша еще раз вздохнула:
— Пальто-то где? Замерзнешь ведь.
Пеньков вдруг мелко затрясся. Слезы потекли по лицу, странно облагороженному шлемом белой марлевой повязки.
— Что я искал всю жизнь? Понимания и сочувствия. И что я встречал? Недоверие и презрение. А раз так, пусть, пусть… Теперь все равно.
Он схватил со стола кусок ваты и швырнул на пол.
Кондукторши в дверях прыснули.
Ксения, уже надевавшая шинель, круто обернулась.
— Извините, мадам, — Пеньков галантно приложил руку к груди. — Женщина превыше… Преклоняюсь.
На улице падал первый мокрый снег. Было холодно. Пенькова завернули в одеяло.
Машина постояла перед светофором напротив кино. Яркий свет реклам и фонарей освещал пестрые пуховые женские шарфики. Ксении давно хотелось такой — сиреневый, но она не знала, где их покупают. У нее всегда было мало времени на «дамские штучки» — так называл Вадим ее дела с портнихами, разговоры о платьях, о модах.
У кино было много народу. Шла новая картина.
— А что у нас сегодня по телевизору? — спросил Сема.
Подстанцию недавно премировали телевизором, и теперь каждый день включали программу от начала до конца.
— Хорошо смотреть картину, когда очередь на вызов у тебя последняя, — мечтательно сказал Сема.
Пеньков жалобно охал. Рассеченная голова начала болеть.
— Вся жизнь прошла, — стонал он, вылезая из машины. — Пролетело все, ничего не осталось, ни следа, ни былиночки. По чьей вине? Исключительно по своей…
— Вам еще жить и жить, — утешила его Ксения.
— Жить… Но как, доктор? Вот вопрос. Хотелось бы жить достойно…
Дежурный врач недовольно ворчал: «Что у меня, вытрезвитель, что ли?..»
Ксения
Лаврентьев открыл все дверцы в машине — выветривал винный дух.
9
Теперь Ксения знала, что Алексея Андреевича она не любит. Он допытывался:
— Я не понимаю, что произошло? В чем моя вина?
Лгать было не к чему. Говорить трудно. Она молчала.
— После всего… Когда я имел основания думать…
Прихожая — неподходящее место для объяснений. Ксения мыла руки. Доктор Колышев стоял, опершись локтем о стену. Когда мимо кто-то прошел, он беззаботно покачал ногой и, улыбаясь, громко сказал:
— Я рад, что вам понравился мой разбойник.
Все это было недостойно и ненужно.
Ксения сказала:
— Андрюша не хотел, чтобы вы знали о его поездке с нами. Я жалею, что Володя вам об этом проболтался.
Он заторопился:
— Но я ничего от вас не скрывал. Ничего не утаивал. Даже больше: я надеялся, что когда мы лучше узнаем друг друга…
Снова кто-то вошел, и Алексей Андреевич замолчал.
«Я соглашусь оформить наши отношения, — мысленно говорила за него Ксения, — а пока… «волшебные вечера»…»
Она вытерла руки и вышла в гараж. Мертвенно поблескивали вытянутые тела машин. Противно пахло бензином. Было холодно.
Ксения вернулась в большую комнату, где светился только синий экран телевизора. Кто-то услужливо пододвинул ей стул. На экране певица с голыми руками, закатывая глаза, выводила:
Вечор ждала его я понапрасну…Сема слушал, блаженно приоткрыв рот. Любаша, уже одетая в пальто, не могла оторваться от телевизора и уйти домой. А Ксения все думала: «Что же я наделала, что наделала… Чем теперь оправдаться перед собой, на что опереться?» Что у нее есть? Шурка, с крутым лбом, с заусеницами на вечно грязных руках. Когда они остаются одни, он лезет целоваться и обижается: «Ты меня без любви поцеловала, поцелуй еще». Ксения вызывала в памяти его лицо, его увертливое, теплое тельце. Но и Шурке она нужна твердая, уверенная в своей правоте, в своей стойкости.
С ней случилось что-то ненужное, горькое, и уже ничего нельзя поправить. Однажды девушка-студентка нечаянно просидела под лучами рентгена полтора часа. Она была еще совсем здоровая, смеялась, разговаривала, а Ксения знала, что девушка уже сожжена, убита, что неизбежно, неотвратимо появятся страшные последствия ее ошибки.
Ксении хотелось закричать, заплакать. Она сидела не двигаясь, сдерживаясь. Раздались три звонка. Кто-то провел рукой по ее волосам, по плечам. Это Алексей Андреевич стоял позади ее стула и, уходя, прощался с ней, пользуясь темнотой.