Избранное
Шрифт:
4
Они притаились, как дети, замолчали, натянули на себя одеяла, а в услужливо распахнутые кем-то двери вошел крупный, еще молодой человек с грубоватым лицом и вокруг свита сопровождающих. По правую руку черноокая Софья Михайловна, по левую — заведующая отделением Прасковья Павловна, чуть позади две медицинских сестры, а уже дальше не то студенты, не то врачи-практиканты, подвижная белая стая, заполнившая палату шуршанием и шелестом.
Нет у человека большей власти, чем у профессора, входящего в палату к больным.
У него в руках сила, способная вернуть к жизни. К нему обращены глаза с надеждой и мольбой. Он воскрешает одним словом, пусть иногда даже ложным. В его руках судьба и сильных, и славных, и гордых — никто не минет его. Настает день, и каждый оборачивается к двери, в которую входит он, в белом халате, неся спасение и жизнь.
Так вошел Иван Федорович, профессор-хирург, сорока трех лет, до сих пор не женатый, единственный сын, любящий хорошеньких молодых медицинских сестер, давно достойный докторской степени, но не защитивший даже кандидатскую из-за чрезмерной своей загруженности. И тем не менее занимающий должность профессора.
Был он как будто не очень причастен к торжественности своего появления. Опустив большие сильные руки, улыбаясь, поглядывал он на Галину, пока Софья Михайловна докладывала о ходе болезни, а сестра держала наготове тетрадь с назначениями.
Потом он сделал короткое движение головой, и напряженная от волнения Галя принялась разбинтовывать свою ногу. Софья Михайловна отвела ее руки и стала все делать сама, а Иван Федорович присел на край койки, и тотчас весь белый рой сомкнулся вокруг него непробиваемым кольцом.
Дольше всего они задержались возле Гали. Потом перешли к койке Анны Николаевны. Профессор взглянул на снимок и сказал:
— Мозоль, конечно, еще жиденькая, но груз снять, пожалуй, можно. Дня через два. Загипсуем потом.
Анна Николаевна заволновалась:
— А может, лучше не снимать? Может, еще подождать? Пусть бы оно окрепло…
Софья Михайловна успокоительно помахала ей рукой.
Вот так и бывает. Сколько вопросов хотела задать Зоя профессору, как много она собиралась ему сказать — и не то чтобы растерялась, но тут все делалось как-то помимо нее. Что-то быстро и очень тихо прошептала, словно напомнила, Софья Михайловна, и то время, пока она говорила, профессор смотрел на Зою внимательно, не меняя выражения лица. Потом приказал:
— Ну что ж, подготовьте к четвергу.
— Операцию будете делать? — спросила Зоя. — А иначе нельзя?
— Для чего же вам два месяца на вытяжке лежать? Ходить хотите? Подняться, нормально жить?
В этом вопросе была какая-то странная значительность.
— Хочу, — тихо ответила Зоя.
— Так и будет, — пообещал он.
У Наташи Иван Федорович спросил:
— Ну, как дела?
— Хорошо, — ответила она, сияя своей широкой лупеткой.
— Люблю, когда мне так отвечают.
— А можно мне сегодня домой пойти?
— Завтра пойдешь.
— Ой, лучше сегодня! Пожалуйста! Я маме позвоню, она мне платье привезет.
— Завтра, — сказал профессор. Он вообще не любил торопить
Софья Михайловна не всегда была с ним согласна. Наташу вполне можно было сегодня выписать. Анну Николаевну нужно поднять как можно скорей. У нее уже застойные явления в легких. Мозоль, правда, еще слабая…
А Варвара опять взялась за свое. Самовольно сняла с руки гипс и демонстрировала Ивану Федоровичу, как у нее рука болтается и не сжимается, и еще всякие глупости.
— Разве ж я не понимаю, — говорила она тоном человека, разоблачающего обман и мошенничество, — я же понимаю — испортили руку, и все.
Иван Федорович выслушал терпеливо:
— Во-первых, руке надо окрепнуть. Еще по крайней мере месяц, а то и полтора в гипсе. Потом разрабатывать физкультурой. Вы думаете, осколочный перелом — это шуточное дело?
Варвара скорбно усмехнулась:
— Что тут физкультура сделает? Если по-правильному, ее снова ломать надо. Только я на это, конечно, не пойду, а рука у меня осталась окончательно испорченная.
— Уж не заговаривайтесь, Батюкова. Как будто больше нас понимаете! — не удержалась Софья Михайловна.
На Варвару надо было прикрикнуть. Правда, женщина перенесла тяжкую травму — вела троллейбус и врезалась в хвост другого. Ее почти раздавило. Селезенку пришлось удалить, желчный пузырь оперировали. Перелом руки был самым легким из ее повреждений. Больше года она провела в больнице, кочуя из отделения в отделение. Зато теперь ей кажется, что она во всем разбирается не хуже врачей. Кроме того, она женщина одинокая, и ей просто не хочется выписываться. Все это Софья Михайловна отлично понимала.
— Гипс, — распорядился Иван Федорович, — и через два месяца явиться.
— Как я с такой махиной дома управлюсь?
— Можно облегченный, — милостиво согласился он.
Сестра записала, и теперь, хоть разорвись Варвара, дело было кончено. Профессор двинулся из палаты, обтекаемый с двух сторон своей белой свитой.
В открывшуюся дверь Зоя увидела мужа. Как всегда за последние годы, все в ней собралось и подготовилось к оживленной деятельности. Надо было устроить так, чтоб ему было легче, проще, чтоб его не слишком смутила обстановка, чтоб он не испугался ее измученного вида, ее загипсованной ноги. Она не сразу поняла, что сейчас почти ничего не может, а поняв, не стала делать даже немногого: не вытащила из сумочки зеркало, не попыталась его окликнуть. Но Леонид Сергеевич увидел жену и устремился в палату.
Она улыбалась, чтобы ему было легче сказать первое слово. В палате все сосредоточенно притихли. Больничный этикет требовал тактичного отчуждения во время подобных свиданий. Одна Наташа, не уяснившая по молодости правил хорошего тона, во все глаза смотрела на мужа своей соседки и даже поуютнее устроилась, подперев голову рукой, чтобы не упустить чего-нибудь из их разговора.
— Зоенька, что же с тобой случилось?
Руки его были заняты большими пакетами. Щекой он прижимал накинутый на плечи и сползавший халат.