Избранное

Сарджесон Фрэнк

Но вот однажды вечером прихожу, а бидона на месте нет, подхожу к сараю, а он заперт, и поблизости ни души. Навстречу мне выскакивает пес, но какой-то жалкий. После чумки у него отнялись задние лапы, и теперь он едва тащится. Я осмотрелся, хотя смотреть, в общем-то, было не на что: на веревке две рубашки и полотенце, а рядом на траве пустые бочки, забрызганные медным купоросом. Возле сарая вился по проволоке виноград, а за ним росли яблони. Усыпанные плодами, они казались пышущими здоровьем; да, подумал я, вид у них даже чересчур здоровый.

Судя по всему, удобрений Доллисы не пожалели. Я подождал немного, поиграл с псом — он даже хвостом завилял от удовольствия — и отправился восвояси.

На следующий день один из Доллисов принес бидон, но это было без меня. Мне рассказала об этом миссис Крамп, когда мы доили коров. Того, что принес бидон, звали Ник, и накануне вечером ему пришлось отвезти своего друга в больницу. Тот свалился с велосипеда, сломал себе несколько ребер и ключицу. «Наверно, напились, они ведь вино делают»,— решила миссис Крамп. Так или нет, а Ник просто места себе не находил. Он сказал: если его друг умрет, он тоже умрет. У него ничего не останется в жизни, ничего. И как ему работать и жить, когда его друг весь покалеченный лежит в больнице? Каждый день после полудня он бросал работу и ехал в город проведать друга.

— Вот для тебя и приятель,— сказала миссис Крамп.

Да, бидон теперь вечно торчал на крючке у забора, но что толку ходить туда, если Ник в городе, проведывает дружка. Но вот однажды вечером вижу: Ник идет с бидоном, и двинулся ему навстречу. Мы поздоровались и оба вроде как смутились. Он невысокий, смуглый, почти черный, а рубашка на нем и комбинезон такие же поношенные, как у меня. Я протянул ему портсигар, чтоб он скрутил себе папиросу, а когда Ник зажигал ее, я увидел, что он косит. И еще я заметил в лице у него какую-то грусть.

Спрашиваю: как чувствует себя приятель, а он отвечает: хорошо.

— Через два дня вернется,— говорит Ник.

Видно, как он рад этому, и лицо у него уже не такое грустное.

— А через две недели все будет как прежде, точно ничего не случилось,— добавляет Ник.

— Отлично,— говорю я. Мы сели и закурили.

— А как пес? — спрашиваю.

— Тоже получше,— отвечает Ник.

Он свистнул, и пес притащился к нам на передних лапах, уткнулся мордой в колени Ника, и почему-то при нем нам стало легче разговаривать.

Я спросил Ника, как его яблони, и он ответил, что яблони-то ничего, только часто болеют.

— Слишком много удобрения,— говорю я.

— Да,— отвечает Ник.— Но что поделаешь? Земля-то тощая, не то что в наших краях, в Далмации. Тут всем нужны деньги, да побыстрее, вот и кладут удобрения. Деньги, деньги, деньги. А у нас с другом сроду не водилось денег. За все, что теперь у нас есть, надо расплачиваться. А пойдут яблоки с червоточиной — совсем погорим. Тогда хочешь не хочешь — иди нанимайся на работу.

— Да, червоточина… Это все удобрения,— говорю я.

— А мне иногда кажется, что это бог,— говорит Ник.

— Может, ты и прав. А как виноград?

— Зреет,

зреет. Только несладкий. Сахар в вино добавляем. В Далмации так не делают. Никогда.

— Да, но ведь ты больше не вернешься в Далмацию.

— Нет, теперь я новозеландец.

— Ты еще нет, только твои дети.

— Нет у меня детей, и вообще я не женюсь,— говорит Ник.

— Не женишься? Твой друг женится.

— Он тоже не женится.

— Почему? Здесь полно девушек из Далмации. И потом, могу поспорить, за тебя и новозеландка пойдет.

Но Ник только повторял: нет, нет и нет.

— Останься ты в Далмации, ты б наверняка женился.

— Но я не в Далмации,— говорит Ник.— Я в Новой Зеландии. А в Новой Зеландии все твердят, что жениться им не по карману.

— Точно, твердят. Только это неверно.

— Конечно, неверно,— говорит Ник.— Потому что все это неверно, я и стал коммунистом.

— Правильно,— говорю я. А сам подумал: хороший крестьянин на полдороге не остановится.

— А вот спорим: миссис Крамп ты не сказал, что коммунист.

— Нет, конечно. Она-то ведь не станет коммунисткой.

— Само собой.

— А знаешь, что я думаю про миссис Крамп? Ей надо ехать в Далмацию. У нас в Далмации женщины ходят с мешками на голове, точь-в-точь как миссис Крамп,— она там будет счастлива.

— Похоже, ты прав,— говорю я.— А знаешь, Ник, я ведь думал, ты католик.

— Нет,— говорит Ник.— Это все ложь. В Далмации говорят: Христос родился, когда земля в Палестине была вся в снегу. А я прочел в книге, что в Палестине вообще не бывает снега. Вот и выходит, что все это ложь.

— И поэтому ты не католик, а коммунист.

— Да, я коммунист. Ну и что? Может, я родился слишком рано, а? Как ты думаешь?

— Может,— говорю я.

— И ты тоже,— говорит Ник.— Думаешь, мы с тобой родились слишком рано? Как ты думаешь?

Он повторял это снова и снова, а я не решался взглянуть ему в глаза. Они были такие грустные… Я, может, выразил бы все это по-другому и, может, не сказал бы, что родился слишком рано, но Ник знал, о чем говорит. Мы с Ником сидели на склоне холма, и Ник все повторял, что он новозеландец, хотя знал, что он не новозеландец. И то, что он уже больше не далматинец, он тоже знал. Он знал, что он уже никто.

— Слушай,— говорит вдруг Ник.— Ту пьешь вино?

— Пью.

— Тогда завтра вечером приходи сюда, и мы выпьем.

— Вот это здорово.

— У нас только завтрашний вечер. Потом вернется мой друг. У меня вина полно — надеремся как следует. В доску.

— Само собой,— говорю я.

— Завтра вечером,— повторил Ник.

Он поднялся с земли, и я тоже поднялся; он махнул мне на прощание и ушел, а я стоял и смотрел ему вслед.

Но случилось так, что я никогда уже больше не увиделся с Ником. В тот вечер — когда я пил чай — миссис Крамп стала рассказывать мне, что одна ее знакомая работала не разгибая спины и умерла от разрыва сердца.