Избранное
Шрифт:
Ну и вот, сидишь в кухне с бродягой, а он по виду совсем мальчишка, разве чуть постарше брата Арнольда. Лицо у него худое, и он тощий как щепка, одежда на нем грязная и рваная, он дрожит от холода, и неудивительно, в кухне такой холод, что Генри и сам дрожит. Зябнешь, достаешь хлеб, масло, холодную говядину, подогреваешь молоко и думаешь — а ты бы где ночевал, если бы негде было ночевать? Скатка лежит на полу, совсем небольшая, свернутое одеяло, если внутри еще одеяла, может быть, и не так плохо спать на улице, где-нибудь под деревом или в сарае. Да, как же, в такой-то холод совсем закоченеешь. И Генри не знает, что сказать, а бродяга слишком занят едой, ему не до разговоров, но теперь Генри больше делать нечего, и он спрашивает — вы потеряли работу? И бродяга, не переставая жевать, начинает рассказывать, сколько
Потом бродяга наелся, Генри начал убирать со стола, поглядывая на часы и вспоминая, что велел отец. А бродяга спросил, нет ли у Генри сигареты, но это он, конечно, зря спросил. Тогда он поднялся и говорит — у вас на задворках сараи, можно я там сосну? И чувствуешь, тебя бросило в краску, но отвечаешь — не получится, отец велел сразу уходить. И под конец избавляешься от бродяги, и мама окликает тебя из спальни, но тихонько, чтоб не разбудить тетю Клару, и из-за двери родительской спальни говоришь — он ушел, и мама напоминает про записку Арнольду и велит сразу ложиться. Значит, пишешь записку и ничего не забываешь, а холод такой, пока прочитал молитву и залез в постель, уже зубы стучат. Но свертываешься калачиком в постели, и вскоре становится тепло, уютно, как птенчику в гнездышке, и думаешь про того бродягу, где же он будет спать сегодня, но отцу с матерью виднее, ты еще мальчик, даже не всегда большой мальчик, это уж как получится, и не имеешь права вмешиваться. И уже ничего не вспоминаешь, помнишь только, что спал, а когда проснулся, едва светало. И в комнате как-то чудно пахнет, неприятно пахнет, и Арнольд в пижаме стоит у своей кровати, и тут же стоит бродяга, совсем одетый, только башмаки у него в руках, а во рту сигарета, но еще не зажженная. Не успеваешь слова сказать, а брат Арнольд уже наклонился над тобой и говорит совсем тихо, еле слышно, мол, держи язык за зубами, а если скажешь хоть слово, он тебе вовек больше не даст фотоаппарат и не прокатит на мопеде, который купит на рождество.
Дядя Боб подошел к их веранде с двумя бутылками пива и спросил, может, Генри принесет, из чего можно пить.
Было воскресное утро, отец с матерью и тетя Клара ушли в церковь, и Генри тоже надо бы пойти, но кому-то надо же остаться дома и присмотреть за обедом, Генри это прекрасно умеет, а вот на Арнольда, всегда говорит мама, положиться нельзя. И потом, сегодня во второй половине дня занятия в воскресной школе, а Генри еще не дописал, что задано, а сегодня его очередь читать. (На слова «Вы друзья Мои, если исполняете, как Я заповедую вам», и он пытался ответить на вопрос — возможно ли юноше так проникнуться духом Христа, что и вся жизнь его в каждой малости будет подобна житию Христову?) Генри сидит в тенистом углу веранды, на столике разложил бумагу, карандаш и сборник проповедей Фосдика, а время от времени встает и идет проверять, хорошо ли горит огонь в плите. И не так уж труден вопрос, но отвлекают мысли об обеде и уж очень хороша погода. Лето, скоро рождество. В церкви еще звонят колокола, довершая праздничное настроение воскресного утра, хотя на задворках слышится стук и треск, там Арнольд налаживает мотор своего мопеда. Солнце уже припекает, на небе ни облачка. Теннисный корт под солнцем пересох, земля стала как камень, и, стоит дохнуть ветерку, с вьющихся роз, оплетающих проволочную сетку по другую сторону корта, опять и опять осыпаются лепестки. Не так-то легко сосредоточиться на подобном вопросе, даже если знаешь ответ.
И тут приходит дядя Боб с двумя бутылками пива. Он в носках, без куртки, рукава рубашки закатаны, сразу видно — только поднялся с постели и еще совсем сонный.
Дядя Боб — холостяк, брат мамы и тети Клары. Живет где-то на юге, много лет его никто не видал. Он объявился только накануне, прикатил на своем «форде», ему есть что порассказать. В последнее время ему здорово везло, сказал он. Купил подержанный «форд», да как выгодно, вот и решил на рождество устроить себе каникулы, поездить
Короче говоря, вот он, дядя Боб, стоит на пороге, и в каждой руке по бутылке пива. Генри увидел наклейки, на них по четыре косых креста, и дядя Боб сказал — поди принеси, из чего пить. И тут как раз с задворок пришли Арнольд с дядей Тэдом, и дядя Тэд сказал:
— Смотрите-ка, он притащил свои дубинки.
А Генри молчит — и ни с места, только глазами хлопает, и тогда дядя Боб сказал:
— Слушай, Арнольд, дружок, если мне придется пить прямо из бутылки, меня совесть заест.
Значит, Арнольд пошел и принес стаканы, подошли они к столику Генри, и дядя Боб откупорил бутылку пива.
— Будем здоровы,— сказал он,— а для Генри где же стакан?
— Ему? — фыркнул Арнольд.— Он еще не дорос.
— Неужто ты еще и не пробовал? — удивился дядя Боб.
И Генри покраснел и сказал:
— Нет, дядя Боб.
Ох нет, не надо
— Ну,— сказал дядя Боб,— как я погляжу, не такой уж ты маленький.— И, обернувшись к Арнольду и дяде Тэду, прибавил: — Кто ростом вышел, тот и до прочего дорос, все равно — хоть до девки, хоть до денег.
И дядя Тэд засмеялся, а потом посмотрел, какой Генри стал красный, и говорит:
— Перестань, Боб, полегче.
— Ну,— сказал дядя Боб и налил по стаканам еще пива,— теперь он уже большой. Верно я говорю, Генри?
Лицо у него грубое, точно топором вырублено, давно не бритое, но добродушное, всегда готово расплыться в улыбке, и сейчас он заулыбался; уголки губ и всегда приподняты, а тут стали разъезжаться шире, шире, чуть не до ушей.
И Генри удалось улыбнуться в ответ и выговорить — верно, дядя Боб.
Потом он пошел на кухню, поглядеть, как там огонь в плите, вышел опять на веранду, а дядя Боб уже сидит на его месте за столиком и разливает по стаканам остатки пива.
— Эх,— сказал дядя Боб,— матери на погибель, прямо из горлышка.
И Генри сострил.
— Нет,— сказал он,— это дяде на погибель.
— Верно, дружок,— сказал дядя Боб.— Дяде на погибель.
Высоко поднял стакан, так, что его просквозило солнцем, и стало видно, как поднимаются пузырьки, и лопаются, и мелко-мелко брызжут.
— Отличная штука,— сказал дядя Боб.— Делает тебя настоящим мужчиной и дарит вечную молодость, так-то. И наполняет сердце любовью к ближнему… прошу прощенья, больше ни капли не осталось.
А потом он наклонился над тетрадкой Генри.
— Это что ж такое? — сказал он.— Занятия кончились, а ты все еще готовишь уроки, Генри?
И Генри сказал — пока выучишься на адвоката, надо много чего зубрить…
нет, нет
— Да уж наверно,— сказал дядя Боб.— И в придачу нужны мозги. Вот в чем моя беда, сроду мне не хватало мозгов.
— Не стоит про это рассказывать,— сказал дядя Тэд.
Дядя Боб усмехнулся.
— Ну, не знаю,— сказал он.— Я-то про себя понимал, но, когда захотел бросить школу, мне говорят — нет, учись дальше, сам станешь учителем. Так мне мой учителишка сказал. Из тебя, говорит, выйдет хороший учитель. Как по-твоему, Генри? Хороший бы из меня вышел учитель?
— Да уж вышел,— сказал дядя Тэд.
И дядя Боб так захохотал, что даже не мог допить пиво.
— Но я знаю, почему он так сказал,— продолжал дядя Боб.— Не хотел, чтоб школьная футбольная команда осталась без меня. Он был хороший тренер. Но от школы у меня ничего в памяти не уцелело, только и помню, как он играл на бильярде. Вот у кого был удар так удар.
Дядя Боб откинулся в кресле, потянулся во всю длину и зевнул во весь рот.
— Так, значит, ты собираешься стать адвокатом,— сказал он, еще дальше протянул руку и взял одну из книжек Генри.— Это еще что такое? — сказал он.— Генри, ты что, хочешь пойти по церковной части?