Избранное
Шрифт:
Контора помещается на верхнем этаже старого дома, неподалеку от центра города. Домишко маленький, наверху только и хватает места для конторы, и никто по этой лестнице не поднимался, кроме желающих повидать шефа. Некоторые уходят ни с чем, но возвращаются опять и опять; другие готовы ждать, и случается, на узкой лестничной площадке полно народу — сидят и ждут часами.
Однако чаще всего они проводят в конторе целый день только вдвоем, ничего не делая.
Девушка эта служит в конторе с начала года, поступила в одно время с Генри. Она говорит, ей только-только исполнилось пятнадцать, значит, она на добрых два года моложе. Пока он доучивался последний год в школе, она ходила на курсы машинописи и стенографии.
Первые несколько дней шеф приходил в контору лишь на каких-нибудь полчаса после них. И оставался тут же, диктовал девушке письма, давал перепечатать то одно, то другое, объяснял Генри, как управляться с разными мелочами, прежде чем он сумеет разобраться в задачах посложнее.
А потом шеф стал являться только к четырем. Бывали дни, когда и вовсе не являлся. Так оно и пошло неделя за неделей, месяц за месяцем. Генри пытался, как умел, помогать клиентам, которые все еще приходили, но это было свыше его сил. Он развязывал папки с делами, перелистывал бумаги, но чаще всего ничего не мог в них понять. И клиенты либо уходили, либо говорили, что подождут, и под конец стали приходить уже не клиенты, а другие адвокаты. Они приходят с письмами, в которых говорится, что мистер Стрикленд должен передать им дело и все документы такого-то или такого-то, и в первый раз Генри достал из архива требуемые бумаги, и отдал, и сказал об этом шефу, когда тот наконец появился. Но шеф был очень недоволен. Сказал, Генри ни в коем случае не следует так поступать, потому что почти за все дела сперва надо получить плату, и вообще Генри не должен отдавать никаких бумаг. Значит, он стал отвечать чужим адвокатам, чтобы подождали,— им надо поговорить с самим мистером Стриклендом. А они спрашивают, когда же Стрикленд будет и почему его никогда не застанешь в конторе, и, услыхав, что Генри не знает, некоторые начинают злиться, и ворчать, и говорить всякие нелестные слова.
А он долгое время и правда не знал. Но однажды утром, опаздывая на службу (что за важность?), он вдруг увидал — впереди шествует его шеф. У Генри затряслись поджилки, но не успел он опомниться от испуга, как мистер Стрикленд, не дойдя десятка шагов до конторы, завернул в соседний кабачок. Тут-то Генри понял, что к чему. Стало быть, пока им с девчонкой весь день только и остается бездельничать вдвоем, их наниматель рядом — рукой подать — проводит времечко, наливаясь спиртным.
Что же, подумал Генри, раз нету другой работы, можно вовсю приняться за зубрежку. Но из этого ничего не вышло. Они с девчонкой сидят в одной большой комнате, только дальний отгороженный угол отведен под архив, и девчонка никак не может надолго заняться вязанием или читать книжку, непременно начинает болтать. Генри уходит через лестничную площадку в кабинет шефа и зубрит там. Но кабинет помещается с тыльной стороны дома и окнами обращен на реку. Лето еще толком не кончилось, стоит жара, и, как подумаешь, до чего славно и прохладно на берегу, в тени деревьев, нелегко сосредоточиться на занятиях. А девчонке быстро наскучит сидеть в большой комнате одной или, высунувшись из окна, смотреть, что делается на главной улице, и она тоже переходит в кабинет и давай болтать или для разнообразия высунется уже из этого окна. Тогда Генри возвращается в приемную и пробует сосредоточиться на своих занятиях, но почти всегда она опять заявляется следом.
И скоро Генри понял, что ничего из его занятий не выйдет. И стал целыми днями болтать с девчонкой, а заодно упражнялся, изобретая себе подпись. Иногда ему казалось, красивее всего выглядит Г. Д. Грифитс; а порой он думал — нет, лучше полностью: Генри Дэвид Грифитс. А то для разнообразия сам обопрется на подоконник и глядит на улицу. Но немного погодя девчонка взяла моду в этих случаях тоже соваться к окну, а места для двоих было маловато, и они оказывались так близко друг к другу, что касались…
нет, нет, однажды после школы он нашел на своей кровати книжку, наверно, ее мама оставила, и после он сколько дней не мог посмотреть ей в глаза, про птичек, про цветы и «чистейшее создание» — девушку, что сказала — я дождусь тебя непорочной, и он сказал — а я тебя, и можно заболеть страшной болезнью, хуже проказы, да, и тайный грех, нет, о господи, НЕТ
Поначалу дни казались Генри нескончаемо длинными. С утра, по дороге на службу, он должен зайти за почтой. Потом отпирает контору, кладет письма на стол шефу, и уж больше делать нечего. После того случая, когда, опаздывая утром, он в двух шагах впереди увидал шефа, он всегда точен. А девчонка — нет. Скоро у нее вошло в привычку являться все позже, и сперва Генри думал — ладно, какая разница? Но когда он отказался от попыток зубрить законы, ему стало не по себе. Если уж девчонка на месте, приходится весь день тратить на болтовню, и однако он ждет ее не дождется. И вскоре оказалось, пока ждешь, если раскрыть учебник и хоть немного позаниматься, никакого в этом нет удовольствия. А когда она наконец явится, это очень даже приятно. Приятно знать — впереди длинный день, и она тут, можно с нею болтать почти без помех. А вскоре стало казаться — хотя они каждый день бывают вместе, этих часов ему слишком мало. Он начал внушать ей, что так опаздывать по утрам опасно. Пытался ее напугать, чтоб приходила вовремя… И наконец она фыркнула — подумаешь, нашелся командир!
Даже думать о том, что приближается вечер, все противнее. Это ненавистное, как говорится, ждет тебя за углом, и вот он, этот угол, а ты и не заметил, как до него дошел. Часам к четырем на лестнице наверняка послышатся шаги шефа, их нельзя не узнать. Бывает, он долго гремит там, нога опять и опять соскальзывает со ступеньки. Девчонка принимается стучать на машинке, будто и впрямь занята делом, Генри раскрывает книгу мелких расходов, берется за перо. Иногда шеф, лишь слегка пошатываясь, подходит к их двери, заглядывает — мисс Григг, говорит он, вы мне нужны,— и язык у него почти не заплетается. А в другие дни он сразу проходит в кабинет, закрывается там, и тогда они оба настороже, минуты тянутся бесконечно, еле дождешься пяти, когда зазвучат гудки и можно будет прибрать на столе и уйти домой. Но и так бывает не всегда. Иной раз шеф звонком вызывает кого-нибудь в кабинет, почти всегда — девчонку, диктует ей письма, они всегда срочные, говорит он, их надо отправить сегодня же вечером. И Генри должен дождаться их, занести копию в книгу исходящих, и, случается, они надолго задерживаются в конторе. А бывает еще и по-другому — шеф звонит, и неважно, явится ли на звонок Генри или девчонка. Неважно потому, что шеф сидит в кресле боком, уставясь в окно, а утренние письма так и лежат невскрытые на столе, где их положил Генри. Шеф по-прежнему сидит и молчит, не шевельнется. А Генри стоит и ждет, или девчонка сидит с блокнотом или карандашом наготове… и наконец он им скажет — нет, ничего мне от вас не надо, идите. И еще по-другому бывает, для Генри, пожалуй, хуже всего. Волей-неволей соберешься с духом, стучишься в кабинет и с порога просишь шефа выписать чек. Потому что они убедились, если не попросить, он им жалованья не заплатит.
Бывает еще и так — не один случайный день, но много дней кряду шефа вовсе не видать в конторе, хотя иногда заметишь: почта вскрыта, значит, он тут был, когда мы уже ушли по домам. И утром, уходя в кабинет, Генри видит это по многим признакам и хмуро думает о своем шефе — ничего не поделаешь, надо его терпеть, как терпишь что-то тревожащее, изъян в том, что было превосходно, хотя понимаешь, насколько оно было превосходно, лишь дойдя до того самого угла, а завернешь за угол — и того гляди натолкнешься на шефа. И даже когда он вовсе не появляется в конторе, вечно подстерегают пятичасовые гудки — и девчонка мигом надевает шляпку и поскорей сбегает вниз по лестнице. Стараешься ее задержать, то шуточками, то станешь в дверях, раскинув руки, и она со смешком просит — ну, пропусти, а то колотит тебя по рукам, пока не сдашься… Тогда идешь за нею, чуть задержишься на площадке и потом летишь с грохотом вниз, чтоб подумала — ты оступился и сейчас на нее свалишься. А внизу обгоняешь ее и спешишь первым подбежать к ее велосипеду. Пробуешь шины, говоришь, надо ли их подкачать, спрашиваешь, давно ли она смазывала цепь… и вот уже не остается предлогов ее задержать, выводишь велосипед на улицу и передаешь ей, и остается только смотреть, как она садится и катит прочь, иногда против ветра, и, если поднялся ветер, она правит одной рукой, чтобы другой придерживать юбку…
нет нет
…и потом только и стараешься как-нибудь дожить до завтрашнего утра.
А иногда, обычно около полудня, когда уже потянулся по-всегдашнему день вдвоем и так это славно и приятно, девчонка вдруг заставляет его похолодеть. Надоело ей сидеть сложа руки, говорит она, неправильно это — получать деньги ни за что, вот она пойдет и подыщет себе по объявлению в газете другое место. И Генри начинает спорить. Где еще она найдет такую легкую работу? Да, возражает она, но от ничегонеделания она забывает стенографию. А как же напрактиковаться, чтобы найти место получше, где станут больше платить? И вообще ей вовсе не нравится все время лодырничать. И Генри говорит — а разве он не в таком же положении?
Он — другое дело, говорит она.
— Ты-то не должен зарабатывать на хлеб,— говорит она.
И Генри засмеялся и сказал — да, как же!
— Ну да, рассказывай,— говорит девчонка.— У твоего папаши денег куры не клюют.
С чего она это взяла, спросил Генри.
Ну, он же богач, был ответ.
Какое там богатство, кто ей это сказал?
— Кто сильно набожный, все богатые,— заявляет она,— уж это известно. Мой папка всегда говорит, у кого много денег, тот религией прикрывается.
И Генри опять засмеялся (в ответ на такую ерунду лучше всего просто посмеяться, да ведь и правда смешно), и удивился тоже — до чего невежественны бывают люди и откуда у них такие завиральные мысли. Но и приятно сознавать, что он понимает куда больше и может ей многое растолковать.
— Послушай,— говорит он,— послушай…
И она слушает. Никуда не денешься, и, в конце-то концов, делать все равно нечего.
Да, говорит она, очень у тебя складно выходит, а только мой папка всегда говорит — на свете половина народу не знает, как другие живут.