Избранное
Шрифт:
— Моя жена все время вспоминает нашу родную страну,— говорит Дал.— Она думает, что я ее не увезу назад, если она научится говорить по-здешнему.
— А увезете? — спрашиваю.
— Увезу,— говорит.— Только прежде я должен много денег скопить. Моя жена хочет, чтобы мы сейчас же уехали, а я говорю — нет. Ей, конечно, тоскливо, что даже поговорить не с кем, но ей дела с мальчиками хватает, а скоро они уже смогут ходить с ней за покупками. Пока-то она не ходит, потому что языка не знает.
Ну, он язык знал, и мне нравилось его слушать, а жене я нет-нет да улыбался — вроде бы и она в разговоре участвует. Малыш, который не робел, сел на стул, ноги вытянул и слушал. Приятная такая семья, и я обещал, что еще приду, а когда вышел на улицу,
— Фанни,— говорю.— Кто тут еще кроме меня живет?
— Терри,— говорит.
— Терри? — говорю.— А я вроде бы даму видел.
— Это миссис Попай,— говорит.
— Ну и имечко! — говорю.
— Мистер Попай тут не живет,— говорит Фанни.— Потому что он моряк. Но он иногда приходит.
— Ага,— говорю. И кое-что я понял. Только дорасспросить мне ее не пришлось: явился мистер Клегг и спросил, не хочу ли я выпить. Он побрился и надел воротничок. Но без галстука.
— Я не прочь,— говорю.— Вы что, знаете где?
— Пошли,— говорит.— А ты убирайся отсюда.— Это он на Фанни.— Вы на ее ноги поглядите! — говорит.
— У меня красивые ноги,— говорит Фанни и задирает юбчонку на живот, чтобы мне виднее было.
— Конечно, красивые,— говорю.— Только поберегись, чтоб они не обломились.
Папаша отругал ее, чтоб она юбок не задирала, и мы ушли, а она осталась разговаривать с попугайчиком: он сам с собой в зеркале перечирикивался. Но всю дорогу мистер Клегг бубнил про ее ноги.
— Вы только на них поглядите! — говорит.— Вот вам еще одно доказательство, что рабочего человека со всех сторон утесняют!
— Да-да,— отвечаю. Но толковать про политику мне совсем не хотелось.
Мы пошли в пивную, где я накануне мистера Клегга видел, и вышибала у дверей велел нам идти наверх, а там уже порядочно всякого народа сидело, и мужчин и женщин. Только мы устроились, как бармена предупредили, и нас всех по какой-то лесенке погнали наверх. Но все обошлось, никого не изловили, и к тому времени, когда стемнело, мы уже хорошо заложили, и каждый раз платил я, потому что мистер Клегг даже вида не делал, что думает заплатить. И я уже подумывал, что, может, хватит, но тут подошел дружок мистера Клегга.
Тоже безработный кок, огромный детина, но одет, как кочегар, в комбинезоне, который еле у него на груди сходился. Майки под комбинезоном никакой, а грудь волосатая, и чуть он немножко заложил, как начал потеть, и видно было, как пот выступает каплями, ползет по волосам вниз и впитывается в штаны. Я поставил ему и мистеру Клеггу, он поставил нам, а потом я разговорился с барменом, а кок все ставил мистеру Клеггу. Толковали они о политике, и кок уже вовсе как большевик рассуждал, еще похлеще мистера Клегга. Тут к ним подсел какой-то верзила. Сидел в стороне и слушал, а теперь начал с того, что он вот ничего плохого в капитализме не усматривает. Тут кок совсем взъярился, уплатил за три виски на всех троих, и пошли они разговаривать и пить: всякий раз кок платил и обзывал мировых заправил всеми словами, какие знал. Мы с барменом только слушали, а когда кок спустил фунт, не меньше, он ушел с мистером Клеггом, а верзила подошел и спросил бармена, как фамилия кока. Но бармен сказал, что не знает.
— Да знаешь ты,— говорит он.
— Не знаю,— говорит бармен.
— Ты слышал, что он тут говорил?
— Конечно,— говорит бармен.
— Большевик он.
— Может
— А по-твоему, чем капитализм плох? — спросил верзила, только бармен ничего не сказал. Ну, тот опять: — Как фамилия его дружка?
— Не знаю,— говорит бармен.
Ну, он заткнулся и пошел вниз, а бармен мне подмигнул и сказал, что он легавый. Только я не удивился, потому что сразу что-то в нем такое почувствовал. Тут он назад пришел, и с хозяином.
— Терри,— говорит хозяин,— ты знаешь имя этого дылды?
— Не знаю,— говорит бармен.
— Лучше скажи.
— Да не знаю я,— говорит бармен, и тут они оба так за него взялись, что мне до смерти захотелось обоих разукрасить.
Ну, хозяин увидел, что все без толку, и они ушли, а я пригласил бармена выпить. Видно было, что ему это недешево обошлось. Ну, выпили мы по рюмке джина. Только вокруг пусто было, и он предложил выпить по второй за счет заведения. Ему для кашля полезно, говорит. А кашлял он жуть. Раз начав, мы все продолжали и продолжали. Он был много меня старше, и лицо хмурое, морщинистое, как у солдат, которые в четырнадцатом в Европе воевали, но видно, что человек хороший.
— По твоему лицу не скажешь,— говорю.— А ведь сердце у тебя доброе, хоть об заклад побьюсь.
— А иди ты! — говорит.
— Об заклад побьюсь,— говорю. Но, конечно, я уже крепко заложил.— И вообще,— говорю,— фамилия твоя О’Коннор.
— Да,— говорит.
Ну, я хотел сказать ему, что я с самого начала думал, почему мне его лицо знакомо, и что теперь я вдруг вспомнил. Я тогда на одной ферме работал, а он туда привез выгуливать скаковую лошадь. Это давно было, но я знал, что не ошибаюсь. Только сказать ничего не успел, потому что ввалились люди и ему уже некогда стало. Он придвинул мне еще одну рюмку джина и только вид сделал, что пробил чек, но времени разговаривать у него не было. И я решил, что пойду, пока не переложил, как вчера. Сказал бармену «до свидания» и что мы еще увидимся, и, только уже когда старался шагать по тротуару прямо, чтобы разобраться, много я заложил или все-таки не очень, мне вспомнилось, как хозяин назвал его «Терри». Тут я встал как вкопанный и соображаю: тот он, про кого Фанни говорила, или не тот? Хотел было назад пойти узнать, но пошел прямо вперед, чтобы проверить, перебрал я или не перебрал. Шагал я прямо, но это еще ничего не значило, потому что иногда мозги отнимаются, а иногда — ноги, и это большая разница.
Я решил дать спиртному отдохнуть и всю следующую неделю ездил на пляж. Это же такое удовольствие, тем более что на улицах испечься можно было. Асфальт размягчился, по всей мостовой отпечатки шин, на тротуаре впереди словно вода разлита — так поневоле про пляж вспомнишь. А уж там было здорово. Доеду на трамвае до конца, а потом иду до одного тихого уголка, который сам отыскал.
Там редко кто бывал, но я без компании не оставался, потому что в первый же день еще утром в трамвае познакомился с одним парнем, с Тедом, который, как и я, развлекался. Я с ним встречался каждый день, захватывал пару бутылок пива, а он покупал пышки, и мне с ним приятно было. Говорил он мало, так что про него я почти ничего не узнал, хотя сдавалось мне, что ему пальца в рот не клади. Он был не долговязый, как я, а плотный, и лицо — как будто лепешка к голове прилеплена. Сам смуглый, а потому не обгорал, как я. Мы валяли дурака в воде, и если там никого, кроме нас, не было, так и без плавок обходились. А потом на берегу чего-нибудь затеем, на песке поваляемся, и когда дело доходило до пива и пышек, они очень кстати оказывались. К вечеру мы носами клевали. Отлично время проводили, а в трамвае на обратном пути еле сидеть могли от усталости: когда на солнце поваляешься, потом всегда так. Тед говорил: «Ну пока. До завтрего!» А у меня сил хватало, только чтобы подзакусить и в киношке посидеть. И если фильм был не очень, я там прямо и засыпал. Один раз сосед меня под ребра двинул: я храпеть принялся.