Избранное
Шрифт:
Но в отличие от занятий понедельника-пятницы, расписание воскресенья выглядело более ужасным.
Темные искры кальвинизма и мистики тлели в душе моего дяди и заставляли ожидать прихода этого дня, внутренне содрогаясь. Его утренняя проповедь сулила всем нераскаявшимся грешникам вечный огонь; проповедь во второй половине дня, предназначенная для детских ушей, звучала не менее страшно. Я до сих пор помню его изложение доктрины ангелов-хранителей. Ребенок, говорил он, может считать себя в безопасности, окруженный вниманием ангела, но он должен остерегаться совершить проступок, из-за которого лицо его опекуна отвернется от него, ибо, как верно то, что существуют ангелы, защищающие нас, также верно и то, что существуют злые и коварные сущности, готовые обрушиться на нас; о них он говорил с каким-то особым удовольствием. Также я помню комментарии, высказанные им в утренней проповеди, по поводу резных изображений на алтаре, о которых я уже упоминал.
Здесь был ангел, принесший
На этой четвертой панели (тут он спустился с кафедры, чтобы яснее указать на ее особенности) были изображены ворота, ведущие на кладбище при церкви Полеарна, и сходство, когда он указал на него, было поразительным. У входа была видна фигура в священнических одеждах, поднявшая над головою крест, как бы останавливая ужасную тварь, застывшую перед ним, и напоминавшую огромного слизняка. Это, в интерпретации моего дяди, был некий злой дух, - из тех, о которых он рассказывал нам, детям, - обладавших огромной властью и бесконечной злобой, противостоять которому в одиночку могут только те, кто имеют твердую веру и чистое сердце. Ниже шла надпись "Negotium perambulans in tenebris" из девяносто первого псалма. Здесь же мы могли видеть перевод, "моровое поветрие, бродящее в темноте", который был не совсем верным отражением латинской фразы. Это уничтожало душу, в то время как моровое поветрие убивало всего лишь тело: это было Создание, Существо, Сущность, обитающая в вечной Тьме, проводник гнева Божьего на неправедных... Когда он говорил, я видел взгляды, которыми обменивались прихожане, и догадывался, что слова его вызывают какие-то воспоминания. Кивки и шепот, шелестевший между ними, свидетельствовали о том, что они поняли его, и я, будучи любопытен от природы, не мог успокоиться, пока не выведал всю историю у своих друзей, мальчишек-рыболовов, когда на следующее утро мы, голые и замерзшие, грелись на солнышке после купания. Каждый из них что-нибудь знал об этом, и их рассказы складывались в страшную легенду. В общих чертах, она выглядела следующим образом.
Церковь, гораздо более древняя, чем та, в которой мой дядя пугал нас каждое воскресенье, располагалась от нее в трехстах ярдах, на участке земли, прямо над карьером, в котором добывали камень. Владелец участка снес ее, и выстроил себе дом из образовавшегося материала, включавшего, в довершение к совершенному богохульству, обломки алтаря; здесь он обедал и играл в карты. Шло время, он старел, становился все более и более меланхоличным, а по вечерам в его доме стали зажигать огни, горевшие затем всю ночь, поскольку его охватывал ужас - смертельный страх темноты. Однажды, зимним вечером, разразился ужасный шторм, какие прежде не видывали; он настежь распахнул окна и погасил светильники. На ужасные крики прибежали слуги, которые нашли владельца лежащим на полу, истекающим кровью, хлеставшей из горла. Когда они вошли, им показалось, что огромная черная тень оторвалась от него, проползла по полу, поднялась по стене и скрылась в разбитом окне.
– Он лежал, умирая, - сообщил последний рассказчик, - большой дородный мужчина, казавшийся теперь мехом, из которого выпустили вино, потому что та тварь выпила из него всю кровь. Вместе с последним вздохом он испустил крик, а кричал он те самые слова, что написаны на алтаре.
– Negotium perambulans in tenebris, - нетерпеливо сказал я.
– Может быть. Во всяком случае, что-то латинское.
– А что было после?
– спросил я.
– Никто не желал даже ходить рядом с этим местом; старый дом сгнил и стоял в развалинах, пока три года назад мистер Дулис из Пензанса не отстроил его снова наполовину. Но его не слишком заботят такие твари, ни тем более какие-то латинские надписи. Он каждый день покупает бутылку виски и вечером напивается... Ого, мне надо поспешить домой к обеду.
Независимо от содержания истины в легенде, я, конечно, слышал о мистере Дулисе из Пензанса, и с этого дня он стал объектом моего пристального внимания, тем более что его участок примыкал к участку моего дяди. Сущность, блуждавшая в темноте, никак не возбудила моего воображения, я так привык спать один в своем убежище в саду, что нисколько не боялся. Вместе с тем, было бы весьма занятно проснуться в какой-нибудь неурочный час и услышать вопли господина Дулиса, происходящие от того, что Сущность напала не него.
Но постепенно история эта стерлась в моей памяти, вытесненная более привлекательными дневными похождениями, и в течение последних двух лет моего пребывания в саду дома священника я редко вспоминал о мистере Дулисе и его возможной судьбы, точнее, расплаты за дерзость, какую он позволил себе, живя в том месте, которое принадлежало Сущности. Иногда я видел его через садовую изгородь, большого дородного человека, с медленной, пошатывающейся походкой, но никогда не встречал его ни на деревенской улице, ни на пляже. Он ни с кем не общался, ему тоже никто не навязывался. Если он пожелал стать жертвой легендарного ночного монстра и предоставить ему выпить всю свою кровь, то это было его дело. Мой дядя, насколько
Три года солнца, ветра и дождей полностью избавили меня от прежних симптомов, я стал крепким здоровым мальчиком тринадцати лет. Меня отправили в Итон и Кембридж, я прошел полный курс обучения и стал адвокатом. Спустя двадцать лет, прошедших с того времени, мой годовой доход исчислялся пятизначной цифрой, а в ценные бумаги была вложена сумма, приносившая мне дивиденды, позволявшие не только полностью удовлетворять мои скромные потребности и привычки, но и дававшая возможность вести подобную жизнь до предначертанного конца. Предел того, чего я мог достигнуть, уже маячил впереди, но у меня все еще не возникло никакого желания жениться и завести детей, поскольку я был, наверное, природным холостяком. Существовала одна-единственная цель, в течение всех этих лет неудержимо притягивавшая меня к себе - далекие синие холмы Полеарна; мне хотелось вернуться туда и обосноваться в изоляции от мира, рядом с морем, посреди цветущих холмов и друзей детства, среди скрывавшихся там неразгаданных тайн. Притяжение этого место жило в моем сердце, и, смею сказать, едва ли среди всех прожитых мною дней нашелся бы хоть один, когда мысль о возвращении не возникала в моем сознании. И хотя я часто переписывался с дядей, пока он был жив, а после смерти с его вдовой, до сих пор жившей там, я никогда не пытался навестить ее, после начала занятия моей профессией, поскольку знал, что если приеду туда, то не в моей власти окажется покинуть Полеарн. Но я твердо решил, что однажды, избавившись от необходимости зарабатывать на жизнь ежедневными занятиями, я вернусь туда и останусь там навсегда. И все же, я оставил его, вопреки своим намерениям, и теперь ничто в мире не заставит меня свернуть на дорогу, проходящую через Пензанс к Лэндс Энду, пройти по кромке оврага над крышами деревни, услышать крики чаек, добывающих в заливе рыбу. Одна из невидимых Сущностей, порождение тьмы, вышла на свет, и я видел это своими собственными глазами.
Дом, в котором я провел три года детства, остался моей тете, и когда я известил ее о своем желании вернуться в Полеарн, она предложила пожить у нее - пока я не найду подходящий дом или пока мое пребывание в ее доме будет для меня возможным.
"Для одинокой старой женщины дом слишком велик, - писала она, - и я часто думала о том, чтобы сменить его на более скромный, достаточный для моего проживания. Приезжай и раздели его со мной, мой дорогой, но если ты найдешь, что наше совместное проживание слишком хлопотно, то ты или я можем найти другой. Ты можешь выбрать одиночество - большинство людей в Полеарне поступают именно так - и оставить меня. Или я оставлю тебя; одной из главных причин, по которой я оставалась здесь все последние годы, было ощущение, что я не должна позволить старому дому умереть. Дома умирают, вы знаете, они живут и умирают медленной смертью... в них становится все меньше и меньше жизни, пока, наконец, она не исчезает совсем. Или у вас, в Лондоне, подобные слова кажутся лишенными смысла?.."
Естественно, я тепло воспринял эту предварительную договоренность, и как-то июньским вечером оказался возле ответвления, ведущего вниз к Полеарну, и вновь, как прежде, спускался по крутой дороге, петлявшей меж холмами. Для этой местности время остановилось, ветхий (а может быть и новый) указатель по прежнему указывал направление вниз по дороге, в нескольких сотнях ярдов виднелся белый ящик для обмена корреспонденцией. Все места, сохранившиеся в памяти с детства, которые попадались мне на глаза, казалось, не претерпели с тех пор ни малейшего изменения. Почтовое отделение, церковь и рядом с ней дом священника, и высокий кустарник, окружавший дом и служивший ему живой изгородью, и далее серая крыша дома у карьера, блиставшая влагой, приносимой с моря вечерним бризом. Все было таким, каким я его запомнил, и в особенности чувство уединения и изоляции. Где-то позади меня, скрытая деревьями, поднималась вверх дорога, ведущая в Пензанс, куда-то в неизмеримое далеко. Годы, прошедшие с тех пор, как я шел по этой дороге, исчезли, как исчезает легкий пар от дыхания в морозном воздухе. Позади остались суды, принесшие мне имя и доход, записанные в скучной книге памяти, о которых я вспомню, если я только удосужусь перелистнуть страницы назад. Но сейчас эта скучная книга была закрыта, я вернулся в Полеарн, и его очарование вновь поглотило меня целиком.
И уж если не изменился Полеарн, то также не изменилась тетя Эстер, встретившая меня в дверях. Изящная и улыбающаяся, какой она была всегда, и годы были не властны над нею, но только подчеркивали ее природную элегантность. Когда мы сидели и разговаривали после ужина, она рассказывала о том, что произошло в Полеарне за все прошедшие годы, и те изменения, о которых она рассказывала, казалось, еще более подчеркивают его неизменность. Немного освоившись, я спросил ее о доме радом с карьером и мистере Дулисе; лицо ее слегка поблекло, словно небо весенним днем, затуманенное набежавшими легкими облаками.