Избранное
Шрифт:
Итак, в первой строфе Йейтс, как древний восточный поэт или астролог, восходит на башню и, всматриваясь в туманную пелену туч, проводит за ними «странные грезы», «страшные образы». Трехчастная структура заглавия неожиданно возвращает нас к концовке «Плавания в Византию» — о Золотой птице, назначение которой было будить сонного императора (снова вспомним waking wits!) —
И с древа золотого петь живущим
О прошлом, настоящем и грядущем.
Последующие три строфы седьмой части «Размышлений...» — три грезы, столь несхожие между собой, — можно воспринимать как
Во второй строфе седьмого стихотворения встречаются слова: «Отмщенье убийцам Жака Моле!» Призыв к мщению за убитого Великого Магистра тамплиеров кажется мне подходящим символом для тех, чье рвение исходит из ненависти и почти всегда бесплодно. Говорят, что эта идея была воспринята некоторыми масонскими ложами восемнадцатого века и в дальнейшем питала классовую ненависть.
Конная скачка мстителей, которую рисует Йейтс, во многом, вплоть до деталей, похожа на уже описанную им скачку демонов в «Тысяча девятьсот девятнадцатом». Это то же самое неуправляемое и заразительное, опьяняющее буйство.
Здесь можно снова вспомнить Максимилиана Волошина, чьи мысли в годы русской смуты шли во многом параллельно мыслям Йейтса. В замечательной статье «Пророки и мстители», написанной еще в 1906 году, по следам первой русской революции, он посвящает несколько страниц легенде о мести тамплиеров. Приведем отрывок из этой работы. Он заканчивает статью пророческим монологом «Ангел Мщенья» — апокалипсическим видением того, что буквально совершится в России через двенадцать лет.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
X
Как и в «Тысяча девятьсот девятнадцатом», Йейтс выстраивает композицию по принципу контраста ужасного и прекрасного. Вслед за «демонской» строфой идет строфа «райская»: сад, где «белые единороги катают прекрасных дам», находится вне времени и пространства — на том блаженном острове, который поэт искал всю жизнь, начиная с юношеской поэмы «Плавание Ойсина».
За строфой о единорогах следует другая: о равнодушной толпе, которой чужды и любовь, и ненависть — любые стремления, кроме рациональных и практических. Любопытно, что к «бронзовым ястребам» Йейтс делает примечание: «...я вставил в четвертую строфу ястребов, потому что у меня есть перстень с ястребом и бабочкой, которые символизируют прямолинейность логики и причудливый путь интуиции: «Но мудрость бабочке сродни, а не угрюмой хищной птице».
Таково авторское объяснение. Но после опыта Второй мировой войны перспектива сдвинулась, и образ «крыльев бесчисленных, заслонивших луну», вызывает у нас другие ассоциации. Такой, наверное, была туча самолетов «люфтваффе» шириной в восемь километров, глубиной в шесть, летевшая бомбить Англию в 1940 году.
«Равнодушие толпы» и «бронзовые ястребы» у Йейтса идут через запятую, как однородные члены — или как два стороны одного и того же. То и другое питается пустотой, приходящей на смену «сердечной полноте» — грезам, восторгам, негодованию, печали по прошлому. Таков приговор поэта наступающим временам.
В стихотворении используется и принцип закольцовывания. «Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены...» — «Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз...» (пробуждение и
Здесь нельзя не увидеть сходства с «Одой к Соловью» Китса, которая тоже начинается с поэтического опьянения, с песни соловья, уносящего поэта в мир грез.
«Прощай! Фантазия, в конце концов, / Навечно нас не может обмануть», — восклицает в последней строфе поэт, возвратившись к самому себе, к своей тоске и одиночеству.
«О честолюбивое сердце мое, ответь», — вопрошает Йейтс, — не лучше ли нам было заняться чем-то более понятным для людей? Это прямой диалог с одой Китса — после уже обозначенных в цикле подсказок: «aching heart» и «waking wits». Напомним, «Ода к Соловью» кончается вопросом: «Do I wake or sleep?»
Но Йейтс не останавливается на этой зыбкой точке. Стихотворение кончается признанием в верности «демонским снам» с их «полупонятной мудростью» и восторгом. В оригинале сказано (буквально), что они «довлеют старику, как некогда довлели юноше»:
...Suffice the aging man as once the growing boy.
И неожиданно для нас проступает второй смысл заключительной строки. «The aging man» и «the growing boy» — не только два возраста одного поэта, это еще и два разных поэта, одному из которых довелось дожить до старости (сам Йейтс), а другой навеки остался юношей, как Джон Китс. Так, абстрагируясь от смуты настоящего и темных угроз будущего, Йейтс принимает старое романтическое наследство и втайне присягает ему.
КОММЕНТАРИИ
Кельтские сумерки
Ирландии грядущих времен. — Впервые: 1892.
Дэвис, Томас (1814—1845) — поэт и журналист патриотического направления, лидер партии «Молодая Ирландия».
Мэнган, Джеймс Кларенс (1803—1849) — ирландский поэт-романтик, автор ряда хрестоматийных стихов об Ирландии.
Фергюсон, Сэмюел (1810—1886) — поэт, перекладывавший в баллады старинные ирландские легенды.
Остров Иннишфри. — 1890.
Впервые: в газете «Нейшнл Обсервер» 13 декабря 1890 г. Написано в Бедфорд-Парке. В написанном через год и неопубликованном романе «Джон Шерман» Йейтс дает нам возможность представить, в каких обстоятельствах сочинялось это стихотворение.
«Зажатый уличной толкучкой на Стрэнде, он вдруг услышал легкий звон, как бы от струйки воды; он исходил от окошка какой-то лавки, в котором в качестве рекламы находился фонтанчик, поддерживавший на своей верхушке деревянный шарик. Звук напомнил ему водопад с длинным гэльским названием, который ниспадал по скале возле Ворот ветров в Баллахе... Погруженный в мечты, он брел вдоль берега Темзы, протекавшей в нескольких сотнях ярдов от дома, где он тогда жил, и вдруг загляделся на покрытый ивняком островок на реке. Речка, которая текла через сад у него на родине, брала исток в окруженном лесом и украшенном несколькими островками озере, до которого он не раз доходил в детстве, собирая чернику. На дальнем конце озера был остров, называвшийся Иннишфри. Его скалистая середина, покрытая кустарником, возвышалась на сорок футов над поверхностью озера. Когда жизнь и ее тяготы казались ему задачей для более старших школьников, заданной ему по ошибке, приятно было грезить о том, как он уйдет на этот остров, построит там деревянную хижину и проведет несколько лет, удя рыбу с лодки или просто валяясь на травянистых склонах островка, ночью — слушая плеск воды у берега и шелест кустов, всегда полных каких-то неведомых обитателей, а утром — разглядывая на берегу следы птичьих лапок».