Избранное
Шрифт:
— Перестань хвастаться своей скромностью! Слушать противно. Ты надоедлив!
— Слишком сильно сказано, пан… мм… слишком сильно. Это ваш брат. Я полагаю, что скромность никому не вредит.
— Истинная правда, пан директор. — Махонь погрозил брату сухим пальцем и усмехнулся.
— Я не хочу быть судьей между вами, это совсем не мое дело. Но я, просто так, хотел бы узнать, что… что вы имели в виду, сказав, что и в Правно… того… стреляют и что на это не следует закрывать глаза? — Швара поощрительно улыбнулся старшему брагу, словно желая сказать: «Не бойтесь, пан Махонь, вдвоем мы с ним справимся».
— Что я имел в виду? Линия фронта проходит не только на востоке, но и у нас здесь, в Правно. Все
— И вы считаете, что это… мм… надолго?
— Предположим, что да. Пока идет война, именно так.
— Меня это несколько изумляет, пан… Мм… Вы… мм… человек все-таки более или менее военный, ну и вообще. Я изумлен…
«А он ведь еще не ел. Это ужасно!» Махонь сухими пальцами взял чашку и поднес ее ко рту.
— Вы можете изумляться, но это ничего не изменит.
Младший Махонь надул губы, желая показать Шваре, что он владеет собой и мог бы ответить резче, если б считал это нужным.
— Но я хочу, хочу знать, в чем дело! Вы, пан… мм… человек все-таки более или менее военный, вы обязаны поддерживать порядок в городе. Куда мы катимся? Я не понимаю. Всякий, кому вздумается, стреляет — и все тут! Чувствуешь, что ты в опасности, вот как! Дичь какая-то, да! Все валят на войну, все хотят ею прикрыть как дырку заплатой, мм… и я… я утверждаю, что все это от нерадивости и почти от бездарности властей. — Швара взял чашку, залпом выпил кофе. — И вообще… — Он откинулся на спинку кресла Гекша.
«Старый хрен!» — подумал младший Махонь.
— Нет ли у тебя немного рому? — спросил он, стремительно оборачиваясь к старшему брату.
— Найдется.
И Махонь ушел в кухню. С ним ушло что-то, заставлявшее Швару поддерживать разговор.
— Я этого просто не понимаю… мм… как это понимать? У нас тут так много войска, целый артиллерийский полк и…
— Войска? Чем дальше, тем вы лучше! Нельзя ли прекратить этот разговор?
— Позвольте!
— А вот и мой братец, мой преподобный братец! Он принес нам ром. Не хотите ли выпить? Ром укрощает страсти.
Махонь-младший взял бутылку, намереваясь налить Шваре.
— Простите! Я не пью!
— Дорогой брат! Ты молод и не умеешь сдерживаться. Ты набрасываешься на пана директора, оскорбляешь его. Тебе не стыдно?
— Завтра!
— Что?
— Завтра мне будет стыдно. Ваше здоровье, пан Швара! За твое здоровье, милый брат! — Махонь-младший преувеличенно низко поклонился каждому.
Никто ему не ответил.
Наступила тишина.
Трое сидели за столом и не могли молчать. Над ними висело облачко голубоватого дыма, чуть едкого, чуть ароматного. Оно сгущалось, проникало во все поры стен и мебели. Первым заговорил Швара, желая хотя бы отчасти оправдаться:
— Я не сказал вашему брату ничего, решительно ничего. Я только заметил, что просто не понимаю, как в городе при наличии войск, жандармерии, и… мм… гарды, и немцев почтенные люди не чувствуют себя в безопасности. Коммунисты стреляют, ни за что ни про что обидели господина Киршнера, и завтра то же самое может произойти с вами или со мной… Мм… я попросил бы еще чуточку кофейку. — Швара протянул чашку Махоню.
— Очень рад!
Невероятно черный, невероятно долговязый Махонь вскочил, сухими пальцами схватил чашку и ушел в кухню. Он подложил дров в печку, налил воды и уставился на чугунную плиту. Прядь волос скользнула по гладкому виску и повисла над правым ухом.
Младший Махонь перестал обращать внимание на своего собеседника. Он вел себя так, словно был один в комнате. Налил рому, выпил. Тихонько насвистывая, положил ногу в туфле себе на колено, завязал шнурок. Заметив следы пыли на штанах, потер их пальцем, обмахнул, продолжая насвистывать в такт.
Швара, не желая смотреть на все это, курил, пуская
— Я просто не согласен с вами.
Младший Махонь разрешил себе отвлечься.
— Ну! С чем же еще?
— Вы знаете, с чем, пан… мм… пан Махонь.
— А если не знаю? — рассмеялся тот ему в лицо.
— Знаете!
— Этот ром очень хорош, еще из старых запасов. Кто бы сказал, что еврей знает толк в напитках? А? За ваше здоровье, пан Швара!
— Вы… мм… человек более или менее военный и в качестве такового, простите, ответственны в некотором смысле, так сказать, за порядок в нашем городе, за поддержание действующих законов и вообще… Как, например, я должен понимать ваше утверждение, что все мы якобы солдаты? Я не согласен, ибо это означает, что я тоже простой солдат, вы сами это, в конце концов, только что утверждали, и потому я вынужден спросить вас, куда вы меня толкаете? Я вижу, что здесь выдумывают какие-то нелепые теории, играют словами и тем…
— За ваше здоровье.
— …извращают правду и истинное значение слов. Но за этим нет ничего иного, кроме как… мм… попытки попросту взвалить свою ответственность на чужие плечи, и вообще…
Швара взял спички и энергичным жестом переложил их с края стола на середину, к большой пепельнице.
— Вы все сказали?
— Да!
— Ну так за ваше здоровье!
Губы Швары опять начали кадить.
— За ваше здоровье, говорю я. Вы не слушаете? За ваше здоровье! — рявкнул Махонь-младший. «А-а, так ты и теперь не слышишь меня, старый хрыч? Нет? Ладно!» Он опорожнил бутылку до дна. — Братец, мой преподобный братец, наконец ты примчался из кухни. Дай мне свою фарисейскую руку, я ухожу. Не дашь? Ладно! Когда-нибудь дашь и еще оближешь. Мое почтение, господа, нижайшее почтение. Сейчас вы меня еще видите, а через секунду меня здесь не будет. Из-за вас, господа, и особенно из-за тебя, сушеный проповедник. Бутылку я захвачу с собой — ее запах пришелся господам не по душе. Хороший был ром у Гекша. Кто бы мог подумать, что этот еврей понимал в спиртном? Не то, что ты! Я ухожу. Я человек более или менее военный, вы меня, так сказать, наняли, вот я и пойду охранять ваши почтенные задницы. Я понимаю, прекрасно понимаю, вы боитесь, что кто-нибудь даст вам под зад коленкой. Ох, наплевали вы мне в душу, и еще как! Посторонись, старый хрыч, а ты убери ноги, ха-ха-ха! — Он с громким хохотом шваркнул бутылку о стену и затопал. — Ох, и наплевали вы мне в душу. Вы не видите? Вы ничего не видите, вы ослепли? Но я ухожу, не люблю смотреть на слепых. Не люблю, не люблю… Матерь божья, где огонь? — Он озирался. — Где он? Я горю! Горю! — Он рванул на себе рубашку, пуговицы полетели во все стороны. Он потер ладонью грудь и помрачнел. — Я горю… — Он провел рукой по груди еще несколько раз и ушел. Немного спустя хлопнули какие-то двери.
Двое сидят за столом и молчат. В кухне кипит вода, а они молчат.
На ковре валяются осколки бутылки, поблескивая, словно золотые зубы пана Швары. Медленно вечереет, в гостиную сегодня уже не заглянет солнце. И если Махонь не зажжет света, они не увидят треугольной вмятины, оставленной бутылкой Гекша в штукатурке.
Швара встал и вышел вон. Кухонные двери были открыты. На раскаленной плите ключом кипела вода, разбрызгивая на плиту шипящие капли, но директор Швара ничего не заметил. Он надел зимнее пальто, накинул шарф и вышел на веранду, не застегнувшись. Уже спускаясь по лестнице, нахлобучил шляпу, застегнул пальто и сунул руки в карманы. В каждом Швара нащупал свертки с какими-то зернышками. Он не знал, что это такое и кто их туда положил. Он смотрел под ноги, потому что уже стемнело. Каменные ступеньки были сбиты. В голове неотвязно кружилась никому не нужная истина: «Под человеческой ногой собьются и каменные ступени».