Избранное
Шрифт:
— И-ик! — давится парень и скалит зубы. — Ах ты, голубка. Умеешь выставлять эти самые… они у тебя, словно Татры. Ну, чего ж ты убегаешь? — кричит он вслед Яне, подняв над головой булку.
Пристыженная Яна убежала. На бегу она накинула платок на плечи, схватила его за концы и прикрыла грудь руками. Зачем она это сделала? Она не понимает молодых людей. Почему они засматриваются на ее грудь? Лицо у нее красивее. И волосы красивые, она моет их каждые три недели и каждое утро расчесывает и заплетает. С ними столько возни! За это время можно целый чулок связать.
— …Смерть показываться не любит, но уж если покажется, так не к добру.
Все только и говорят, что о смерти. Что же такое случилось?..
Яна уже забыла о фрау Ласлоп и о скелете тоже. Вот и улица, где стоит новое здание
Но тут улица зашумела от множества голосов. Она запружена людьми, они что-то взволнованно обсуждают, громко кричат, а впереди шагает почтарь Ремеш с белым конвертом в руке. Он ведет толпу за собой, нет, она сама идет за ним, а он протестует. Он останавливается, машет белым конвертом. Наступает тишина, и все его слушают.
— Я ведь говорю вам, что у пана Киршнера сын погиб на фронте, и я несу ему извещение о смерти. Разойдитесь! Так нельзя себя вести! — кричит Ремеш, и на его голос сбегаются люди со всей площади. Толпа растет, теснит Яну к Ремешу. Он ее не видит. Она уже может коснуться его. Подняв высоко над головой белый конверт, он пробивает себе дорогу.
— Разойдитесь! У Киршнера погиб сын. Что вам еще надо? — громко повторяет он снова и снова.
Счастливая Яна ничего не замечает. Ремеш с ней, и нет между ними никаких матовых стекол.
Люди смотрят, выпучив глаза, на белый конверт а черной рамкой.
— Зеленый скелет! — раздается позади Яны визгливый голос, и Яна чувствует запах чеснока.
— Что такое? Что это значит? — К Ремешу проталкивается толстый пожилой жандарм.
— Смерть! Зеленый скелет!
— Что это значит, пан Ремеш? Я не позволю нарушать порядок в городе. Разойдитесь, именем закона! — Жандарм окидывает взглядом людей вокруг Ремеша.
— Я им то же самое твержу, да они меня не слушают, — усмехается Ремеш. — Опомнитесь и разойдитесь! У Киршнера сын погиб, я несу похоронную из Вены. Что вам еще надо? — кричит Ремеш толпе.
— Что? У Киршнера? Покажите!
Толпа стихает. Куниц, жандармский начальник, рассматривает белый конверт с чувством отвращения и страха, так же как и люди, столпившиеся на улице. Потом он поспешно возвращает конверт Ремешу.
— Нате! — После этого, словно стряхнув с себя какую-то тяжесть, что-то неопределенное, вселяющее неуверенность и скользкий страх, он отчетливо произносит:
— Именем закона, следуйте за мной!
Эти слова действуют на толпу, она расступается, отхлынув на тротуар, и дает дорогу Куницу и Ремешу. А на мостовой все еще стоит Яна и несколько подростков, которые ничего не поняли и долго еще ничего не поймут.
Куниц на полшага сзади пошел вслед за Ремешем к ратуше, находящейся по другую сторону площади. У обоих были строгие лица. Куниц подозревал, что здесь разыгралась какая-то дикая комедия. Он подержал в руках конверт с полминуты, но сообразил многое: сквозь довольно прозрачную бумагу конверта легко можно было прочесть: Ihr Sohn Franz Kirschner[45]. Штемпель венского почтамта был поставлен неделю назад. Неделю! А это вчерашнее происшествие с фрау Киршнер! «Ihr Sohn…» — крикнул зеленый скелет, как заявила фрау Киршнер еще вчера ночью в жандармском участке. Сегодня утром в садике перед домом обнаружили следы ботинок на резиновой подошве, такие сейчас носит каждый второй мужчина. Что это был за скелет, по подошвам не раскроешь, но они доказывают, что скелет был простым смертным. А Ремеш-то не так уж глуп: сейчас на ногах у него полуботинки, но это косвенно свидетельствует против него. Куниц отроду не слыхивал, чтобы письма торжественно носили по городу, словно святые мощи. Письмо! И чтобы почтарь, который его несет, возвещал на всю площадь, что написано, пардон, напечатано в письме. А это также свидетельствует против пана Ремеша. Да, все явно связано между собой, все нарочно подстроено, чтобы посеять в городе панику, нагнать на всех страх. Но зачем? Кто в этом заинтересован? Сам ли Ремеш или он исполняет чью-то волю? Кто бы ни был, можно, конечно, предположить только одно: это сумасшедший! «Выходит, пан Ремеш влип в неприятную историю и меня втянул
— Вы ведете меня в участок?
— Вы должны разъяснить некоторые… мелкие подробности, пан Ремеш.
— А есть и крупные подробности?
— Где вы, например, провели вчерашний вечер?
— А-а, все это из-за «зеленого скелета»? Поздравляю. У вас большие способности, пан начальник, вы умеете сопоставлять. Но оставьте их при себе, у меня алиби. «Городской трактир». Свидетели: пан Домин, несколько почтенных граждан города Правно, плюс трое пьяниц, вдребезги пьяных. Свидетелями они быть не могут. Достаточно?
— С какого часа и до какого?
— До какого? Это я знаю точно. В полночь пан Домин выгоняет клиентов, а пьяных собственноручно выкидывает. Он делает это удивительно ловко, приходите взглянуть. Чистая работа. Но с какого часа — точно не скажу. С начала девятого. Пять, десять, пятнадцать минут девятого. Не помню!
— А это письмо?
— Я родился под несчастливой звездой, пан начальник. Черт меня дернул разбирать мешок с почтой. Я это делаю часто, но сегодня была не моя очередь. Там оказался и этот конверт. Согласитесь, что он бросается в глаза. Такие письма в Правно не приходили, но, кажется, будут часто приходить. Конверт пошел по рукам, поднялся шум. Понятно почему! Конверт попал к Кильяну, и его затрясло. Он немец, но, подчеркиваю, достаточно порядочный, а штаб пана Киршнера на его участке. По всем правилам, письмо должен был вручить адресату Кильян. Я и говорю ему: «Кильян, Кильян, бедная твоя головушка. Ты принесешь такую горестную весть шефу правненских немцев, в душе он будет оплакивать своего сына-героя, потом придет в исступление и отдаст тебя в эсэсовцы». Больше я ему ничего не сказал. «Не пойду я с этим письмом, лучше под поезд брошусь!» — истерически закричал Кильян, как с ним иногда бывает. «Ну, тогда схожу я, я словак, у Киршнера руки коротки меня достать!» — говорю ему. И Кильян от радости расплакался. Я еще подумал, как противно, когда плачут мужчины. Вот и все, пан начальник. Или вам охота послушать еще что-нибудь трогательное? Что-нибудь такое, от чего растает даже сердце человека в жандармском мундире? Могу рассказать вам о своем трагическом детстве. Сущая мелодрама! Посмотрите-ка, Киршнер бежит, ему уже все известно. Не пристало пану Киршнеру бегать. Полные люди должны ходить степенно. Возьмите себя в руки, к интересах своей будущей карьеры возьмите себя в руки! Я лично вручу ему письмо. Увидите, как он его выхватит! И, не сходя с места, прочитает. Я выражу ему соболезнование, скажу, что геройски погибший Франц был моим лучшим другом и потому… и так далее. Он это проглотит. Сегодня — да. И ставлю свое месячное жалованье против вашей кроны, что он подаст мне руку и поблагодарит. Не желаете выиграть? Вам следует присоединиться к моему соболезнованию. Придумайте что-нибудь. А тем временем я бы подбил всех на площади тоже выразить ему соболезнование. До вечера затянулось бы дело, хе-хе! Молчите, он уже близко! После церемонии я к вашим услугам. Мне будет весьма приятно. Тсс!..
С холодным лицом Ремеш поклонился Лео Киршнеру.
— Этого не может быть! Не может этого быть! — бормотал тот, приближая багрово-красное лицо к конверту в черной рамке. Он вырвал письмо из рук Ремеша и, держа перед собой, крепко стиснул его пальцами. Сквозь бумагу проступили туманные очертания больших черных букв готического шрифта. Киршнер вскрыл конверт и стал читать. Глаза его бегали, вылезали из орбит, губы слегка шевелились, произнося: «Мой Франц, мой Франц…»
— Разрешите выразить мое искреннее, глубокое соболезнование. Франц был моим близким другом, пан Киршнер, — повысил голос Ремеш. — Ваш сын был великий человек. Родина его не забудет.
Ремеш протянул руку.
— Они пишут, пишут… — В смятении Киршнер показывал на последнюю строчку похоронной, потом мутным взглядом посмотрел на Ремеша и схватил его руку.
«Комедия! Дикая комедия!» — возмущался Куниц в душе и растерянно бормотал что-то бессвязное.
Киршнер протянул руку и ему, посмотрел на башенку ратуши. И, уходя, строго приказал:
— Пан Куниц, в двенадцать зайдите ко мне. — Левую руку он прижимал к груди.
— Мы можем идти, пан начальник. Я с величайшей охотой разъясню вам все до мельчайших подробностей.