Избранное
Шрифт:
На квадратной площади было шумно, как и утром. Рабочие молча смотрели на происходящее. Вопли и ужас немок их не трогал. Довольные, они потихоньку радовались.
Правно был небольшим городком, в нем жило около двенадцати тысяч человек. Немцы составляли едва ли треть. Откуда они взялись здесь и почему тут жили — над этим никто всерьез никогда не задумывался. Они тут жили, и словаки женились на немках, немки рожали детей от словаков, вместе устраивали голодные походы, вместе стояли в очередях за нищенским пособием по безработице и вступали в кровавые драки перед выборами. Словак стоял рядом с немцем против других словаков и немцев. Немцы преобладали в социал-демократической партии, в коммунистической их была лишь четвертая часть. Но вот появился Генлейн. Тогда многие правненские
Ремеш затерялся в толпе зевак, которые упорно стояли на месте и не торопились домой, наслаждаясь смятением разделенного города. Тщеславие Ремеша забило фонтаном, словно мощный источник, вырвавшийся на поверхность из недр земли. «У Киршнера и Куница и без меня немало забот. Киршнер возвеличил Правно и поверг его к своим ногам, хе-хе! Жандармы Куница должны патрулировать в этом враждующем городе и следить, чтобы все имело благопристойный вид. Утрать двенадцатитысячное Правно хоть на минуту эту благопристойность, это было бы насмешкой над господом богом и всеми его твореньями. Людей надо держать на цепи, как животных, хе-хе, днем и ночью, зимой и летом. Но у людей есть головы, их мучают беспокойные мысли, и что-то постоянно толкает их на размышления; как же могут такие Киршнер и Куниц угадать, что может зародиться в этих таинственных головах? Едва ли то, что одобряют и всегда одобряли боги. Двенадцатитысячный город не может утратить свою благопристойность. Даже будь он двухтысячный, хе-хе. И потому жандармы Куница патрулируют, им помогают черные гардисты, а все вместе они помогают лощеным эфэсовцам. И еще прикидываются, что делают невесть какое важное дело. Тоже мне!..»
Ждать Яну оставалось уже недолго, и Ремеш старался сосредоточить мысли на ней. Его злило лишь то, что он так тепло оделся. Было уже без четверти пять, зайти домой он не успеет. Вон, как собака, рыщет Паук. К нему пробирается Лис. Они разыскивают его. «Ну нет, ребята! У Шефа есть и личная жизнь! Сегодня он побалуется с сестрой эсэсовца, сегодня для своей команды его не существует». Ремеш поспешил скрыться от ребят в толпе.
С Каштановой улицы возвращались черные немки. Словно стадо без пастуха. Даже горе их улетучилось. Они шли, будто смирившись перед судьбой. Это было печальное зрелище, но разделенный город не испытывал печали, глядя на черных немок.
Пять часов!
«О чем же она думает?»
Семь минут шестого.
«У нее брат в СС, и она воображает о себе бог весть что!»
— Здорово, Шеф! — К Ремешу подкатился Паук.
— Проваливай! Не то схлопочешь по морде!
— Тогда привет!
Десять минут шестого.
Ремеш произносит грубое слово, которое не пристало повторять даже попугаю.
Одиннадцать минут шестого.
Она примчалась, как лань. И псы не травили оленя. «Ура, весь мир будет у моих ног. А ты должна быть моей хотя бы за то, что наступила ногой на мою гордость. За эти одиннадцать минут ты заплатишь!» Вслух Ремеш сказал:
— Я думал, вы уже не придете. Какая вы румяненькая и как вам это
Она объяснила, что сперва решила не ходить, потом захотела, потом опять передумала, но после пяти часов, больше уже не раздумывая, не спрашивая себя, прибежала. Он ответил, что она поступила правильно, что в жизни нужно действовать, только действовать и никого ни о чем не спрашивать. Даже себя. Так поступают мужчины, но так следует поступать и женщинам. Он повел ее по городу на восток, потом на запад. Перед домом Шёна эфэсовцев уже не было. Они перебрались ближе к центру, пропустив четыре словацких дома. Вполне возможно, что Яна этого не видела, потому что пан Ремеш был рядом, держал ее за локоть и говорил не умолкая. Потом он повел ее за город, где были только поля. По проселкам они блуждали недолго — начало смеркаться. Они постояли на берегу ручья. Шеф снял с себя пальто.
— Что вы делаете, пан Ремеш?
— Мне жарко. Пальто я постелю на землю, и на нем нам будет хорошо.
Он разостлал пальто.
Яна с громким плачем бросилась в сгущающуюся темноту. Она бежала, не останавливаясь, падала, и вставала, и опять бежала, словно потеряв рассудок.
Когда мрак сгустился, в ручей что-то упало, и одинокий прохожий отправился в путь. Он вышел на шоссе, повернулся лицом к городу. Город его притягивал. Город был создан для него, и потому он должен был вернуться туда. Камень, брошенный в ручей, никогда не вернется на свое место. Камень — не человек.
Шеф вернулся домой, в свою меблированную комнату, которую снимал у вдовы Пилховой. Он запер за собой дверь, швырнул пальто на кровать, застеленную одеялом, сел на него и прислонился к стене. Света он не зажег. Темнота его устраивала. В темноте легче было оценить события у ручья, найти ошибку. Даже ошибаясь, умей сохранить присутствие духа, особенно когда ты не хочешь видеть, как от гнева у тебя дрожат пальцы. Нет, Шеф не позволял шутить над собой даже самому себе.
Темнота его устраивала.
В комнату просачивался шум речки, вздувшейся от вешней воды. Без этого здесь было бы тихо. Тишина стояла очень долго. Послышались шаги. Тяжелые шаги. В дверь постучали — тук-тук.
— Кто там?
— Откройте, пан Ремеш!
— Кто там?
— Откройте! Именем закона!
В дверь забарабанили.
— Сейчас. Мне надо одеться.
Шеф встал, надел пальто, застегнул, прислушался к биению собственного сердца.
— Минуточку. Сейчас, господа. Сейчас открою.
Ухмыляясь, Ремеш направился к окну. Он открыл его, дважды выстрелил в дверь и выскочил вон.
За дверью кто-то вскрикнул.
И Ремешу захотелось крикнуть. Он выстрелил и закричал. Он целился в большую звезду, а она не упала. Вероятно, потому, что был апрель, а звезды падают только летом.
Шагнув во мрак, Шеф вышел из города, который был создан для него.
ПРИДЕТ ЧАС, И Я ВОССТАНУ ИЗ МЕРТВЫХ
Трое сидят за столом, а говорить им не о чем. Над ними висит облачко голубоватого, едко-ароматного дыма. Это облачко выпускают губы пана Швары. Рот его напоминает кадильницу, в которую церковный служка ложечкой подсыпает ладан. В кадильнице у Швары шесть золотых зубов. Они матово поблескивают, как и его круглый, будто шар, череп. Чернота торчащих усов кажется неестественной. Лицо гладкое и свежее.
В это воскресенье Швара отсидел всю малоприятную, утомительную торжественную мессу в костеле, а потом еще столько же сидел в доме декана[48]. Декан Цингора праздновал день своего рождения, который всегда заканчивался званым обедом в тесном кругу друзей. Этот «тесный круг» в нынешнем году составили не менее тридцати человек. Восклицания гостей, звон посуды и столовых приборов, невыносимо противный смех самого декана, как и блюда, обильно приправленные пряностями, способствовали тому, что Швара лишь сожалел о потерянном воскресенье. В воскресенье каждая минутка дорога — каждая должна доставить человеку удовольствие. Но разве не наслаждение хотя бы этот плов? Отменный, золотистый рис, зернышко к зернышку, приготовленный на утином жире. А попробуешь — язык словно огнем опаляет.