Избранное
Шрифт:
За столом остался один Махонь-старший. Теперь времени хватит на все. Дрова в плите сгорели, угли подернулись пеплом, но еще тлеют. Вода выкипела. На столе стоит кофейная мельница.
Когда совсем стемнело, черный высокий человек встал. Его фигура сливалась с мраком. Он зажег свет на кухне. Лицо у Махоня было бледное, пальцы хрупкие, почти прозрачные.
Свет в кухне погас.
По каменной лестнице Махонь спускался медленно. Пятно света от электрического фонарика прыгало со ступеньки на ступеньку, потом замелькало по двору и вдруг исчезло. Звякнул ключ в огромном замке. Бесшумно распахнулись железные двери. На мгновенье снова мелькнул свет, осветил длинный узкий проход между ящиками. Воздух здесь тяжелый, затхлый, стоит могильная тишина. Шаги звучат глухо. Внезапно проход расширяется.
Махонь отодвинул в сторону два пустых ящика, снял доски и поднял деревянную крышку люка, закрывающую
— Добрый вечер, пан Гекш.
Круг света падает на домашние туфли из черного сукна, на ноги, согнутые в коленях, на стол с картонными коробками.
Махонь достает из корзинки кружку, две кастрюльки, хлеб в белой салфетке и еще что-то, завернутое в газету.
— У меня сегодня были гости, пан Гекш. Вам пришлось долго ждать, извините. Этого больше не повторится. Жена уехала вчера к родным. Я один.
— Один, — прошептал кто-то.
— Один. Вынести ведро не нужно?
Воздух здесь был спертый, прокисший, и здесь тоже стояла могильная тишина. Свет упал на лицо Гекша.
— Не нужно вынести?
Гекш отрицательно покачал седой головой.
— Я забывчив. Мы выносили его вчера. Доброй ночи, пан Гекш.
— Один, — прошептал Гекш, но Махонь его не слышал. Он уже запер двери и поднимался по лестнице.
— Один, — еще раз шепотом повторил старик, обращаясь к двери. Он сел и принялся есть. Потом ощупью нашел коробки. В одной была сухая корка. Туда он поставил кастрюльки, кружку с водой и положил остатки еды. Потом подвинул к себе другую коробку. В ней лежали ножницы и гребенка.
Старика одолевала дремота. Он ослабел, сидя у дверей. Гекш весь день прождал Махоня. Он сидел, прижимая ухо к железной двери, ржавой, толстой, и ждал, не послышатся ли шаги. Ржавое железо уже не холодило, он согрел его своим ухом, в котором ведь тоже текла кровь. Старик весь горел, словно в лихорадке. Порой его знобило. Тогда он опускал ладони на колени. Он мог лечь в постель, укрыться шерстяными одеялами и набросить сверху меховую шубу, но он был здесь один-одинешенек, и некого было оставить у двери. А если б здесь и был еще кто-нибудь, ему бы пришлось быть очень терпеливым. Один! Как может пан Махонь, не задумываясь, произносить такое сильное, тяжелое слово — «один»? Понимает ли он, что оно значит?
В одной руке старик держит ножницы и гребень, другой растирает колени.
Гекш ослабел, сидя у этой двери. Земной холод сковал его старческое тело. У земли холода вдоволь. Он всегда это знал, но все-таки добровольно спустился сюда, поближе к ней, к земле, три месяца и шесть дней назад. Вот, должно быть, переполошились все в Правно, из уст в уста полетела новость: старый Гекш сбежал! Наверняка в Швейцарию, к своему сыну.
Он держит в одной руке гребень и ножницы, другой растирает застывшие колени — то правое, то левое — и улыбается при этом.
Три месяца и шесть дней… Он перестает улыбаться, не зная, велик или мал этот срок. Он не заглядывает в будущее. Эта холодная земля тоже его не знает. Будущее! Кто может что-нибудь сказать Гекшу о будущем? Окно? Оно обито снаружи густой проволочной сеткой и пропускает мало, очень мало света, потому что он сам приказал пану Махоню свалить перед крохотным оконцем погреба два воза саженных поленьев. Оконце стало совсем незаметным, и он оказался отрезанным от мира, из которого ему пришлось удалиться и куда он не теряет надежды вернуться. Да, в этом его будущее. Вернуться в тот мир, что наверху, когда-нибудь вернуться…
Ножницы он кладет в коробку, расчесывает гребнем бороду. Волосы потрескивают.
Завтра будет три месяца и семь дней, послезавтра — три месяца и восемь дней… Время измеряется еще также часами, минутами, секундами, но у них нет ничего общего с этим подземным миром. И с ним, Гекшем. Они существуют для тех, кто остался на земле. Кто живет наверху. Здесь действуют другие мерки. В году триста шестьдесят пять дней, в високосном на день больше. Его ждет еще двести шестьдесят девять дней. Тогда исполнится год. Год! Велик или мал этот срок?
Рука лежит на колене неподвижно. В руке — гребень.
Гекш верит в Ягве, а пан Махонь — в бога без имени, но все равно Махонь честный человек. Самый честный из всех правненских торговцев, которые поклоняются богу без имени. Гекш сам остановил свой выбор на Махоне. Он пришел к его брату, который ходит в больших начальниках над отрядами глинковской гарды, и сказал: «Вы большой начальник, пан Махонь. Ваш брат перебивается со дня на день в погребке при станции, а я еврей. Ваш брат честный и порядочный человек, он от души поклоняется своему богу. Пусть он станет аризатором моей оптовой торговли, да поскорей. Ровно час назад ко мне во двор приходил немецкий
С тех пор прошло три месяца и шесть дней. Сегодня в первый раз им овладел страх. Он знал, конечно, что сегодня воскресенье. По воскресеньям на дворе тихо, а в подвале — словно в могиле. Никто не закричит, не засмеется. Окошечко высоко, заложено саженными поленьями, но Гекш может, если ему вздумается, приоткрыть его шестом, может проветрить помещение. Окно шесть дней в неделю соединяет его с людьми. Люди наверху кричат, смеются. Слов он почти не улавливает, но эти звуки так же необходимы ему, как телу — пища и вода. На дворе гремят колеса, стучат копытами лошади — это ему и необходимо. Вот и все его развлечения. Позавчера за поленьями, должно быть, совсем близко, плакала какая-то женщина. Она плакала, а он улыбался, ему было хорошо. Всякий, у кого горе, должен выплакаться у этой поленницы. И тогда он, Гекш, не будет так одинок. Он будет знать, что и наверху есть несчастные. А то он уже стал забывать об этом. Но они есть. Позавчера под окном плакала какая-то женщина. Это было в пятницу. В воскресенье никто не заплачет, не закричит, не засмеется. Телеги не громыхают, копыта не стучат, и потому в воскресенье Гекшу грустно и тяжело.
Он положил гребень в коробочку и взял ножницы, другой рукой ухватил бороду, вытянул ее как следует, потом прижал к груди. Борода была длинная, до нижней пуговицы. Он зажал бороду между пальцами и подстриг снизу. Состриженные волосы положил в коробочку, ножницы — на стол, потом взял гребень и стал расчесывать бороду. После этого вычистил гребень, волосы упали в коробку. Положив гребень на стол, рядом с ножницами, он съежился на стуле.
Все это он должен был проделать сегодня еще после завтрака, но пани Махонева не пришла. Он ждал ее, сидя на постели. Иногда он ложился, хотя ему не так уж и хотелось лежать. Он просто решил дождаться пани Махоневой на постели. Не хотелось выползать на холод. И вдруг погреб наполнился звуками. Среди них некоторые походили на шаги. Он приподнялся, прислушался, но когда сел, звуки смолкли, наступила могильная тишина. В воскресный день окошечко было немо. Уже наверняка за полдень, и Гекш не мог дольше выдержать. Он надел свитер, пиджак, суконные домашние туфли и присел у дверей, приложив ухо к холодному шершавому железу. Его охватил холод, от холодной земли зябла спина. Тут, у железной двери, его начала преследовать одна мысль. Ведь эти железные двери открываются только снаружи, с лестницы, а окно заложено двумя возами саженных поленьев. Стены погреба из камня, камень склизкий. Чем не могила? И тишина здесь могильная. Могила — это яма в земле. Но не всякая яма в земле — могила. В ней должен быть человек, именно так, как здесь. Он сознавал это. Мысль об этом пронизывала все его тело и бешено гнала кровь по жилам. Поэтому он мог прижать ухо к ржавому железу еще сильней и ничего не почувствовать. Мог сидеть на голой земле, не замечая ее холода. Даже на миг не смел он отнять ухо от железа, мог только неслышно дышать, он весь превратился в слух. Он не смел отойти за шубой — могло случиться что-нибудь страшное. Нет, нет, он все выдержит, и бог без имени это увидит. Но как он это увидит? Ягве шепнет ему об этом. Кто же еще может шепнуть? И тот бог без имени шепнет дальше, передаст пани Махоневой, пану Махоню, они откажутся от дурных умыслов и придут. Они не допустят, чтобы эта яма стала могилой, если в ней даже и есть человек. Было изнурительно сидеть на голой земле у двери и прислушиваться. Но он вынужден был сидеть и слушать, полный решимости, даже умереть на месте, он не имел права отойти ни на шаг, ибо Ягве разгневается — что ему стоит! И ничего не шепнет богу без имени, и те люди, которым он верил, осуществят свой умысел и превратят эту яму в могилу.