Избранное

Глазков Николай Иванович

* * *

Пусть ошибочно это открытие, Сообщаю новую весть. На творителей и вторителей Мир разделен весь. И творители проторяют Неизведанные пути, А вторители повторяют, Ибо надо куда-то идти…

* * *

С женщиной какой-нибудь такой, Очень замечательно хорошей, Хорошо, обняв ее рукой, Целу ночь лежать на ложе. Звездами заерзается высь, И, постигнув неба откровенье, Ты воскликнешь: — О, остановись! — Но не остановится мгновенье!

* * *

Когда я шел и думал: ИЛИ — ИЛИ, Глухонемые шли со мною рядом, Глухонемые шли и говорили, А я не знал, я рад или не рад им. Один из них читал стихи руками, А два других руками их ругали; Но, как глухонемой глухонемых, Я не способен был услышать их. Вот так вокруг бушует жизнь иная, А может быть,

не жизнь, а болтовня, И я, поэт Глазков, не принимаю Людей, не принимающих меня. Пусть пламя опирается на уголь И старый отменяется режим, Они всегда бряцают лженаукой, Ну а искусство ненавистно им!

* * *

Мудрецы и поэты чудят и чудили. Чудотворцы они, как на них ни смотри. И, не ставя во грош дважды два — четыре. Приближаются к формуле: дважды два — три. Но таких человеков немного в мире, Большинству их заумных идей не понять. Большинство, переоценивая дважды два — четыре. Приближаются к формуле: дважды два — пять!

* * *

Ночь Евья, Ночь Адамья. Кочевья Не отдам я. Табун Пасем. Табу На всем!

* * *

Люди едут, бегут авто, И не знаю я, почему Все, что делаю я, не то: И не то, и не путь к тому. Если карты, то будут биты, Если шахматы — будет мат. Пусть к победам пути закрыты, Я нисколько не виноват!

* * *

Путь-дорога Без итога Хвалится длиной. Скоро вечер, Он не вечен, Ибо под луной. Или прямо, или криво, Или наугад Все пути ведут не к Риму, А в Поэтоград!

II

Эти все события, которые Летописи хартии хранят, Во любом учебнике истории Те найдут, которые хотят. У поэтов есть своя история, Началась она у тополей, Где простой пастух, свирель настроя, Воспевал идиллию полей. Он не знал, что за работу плату Всякий должен получать мастак, Что противники матриархата Говорили: «Мать твою растак…» Что друг друга невзлюбили люди И вооружились до зубов, Что огромная эпоха будет Эрою свободных и рабов. Но уже прошла эпоха эта, Тот певец древнее, чем Гомер, Мыслят современные поэты Образами радужных химер.

* * *

Я хороший, против правды не попрете, И фортуна будет за меня, Ибо очень долго была против, А должно все в мире заменяться. Хочу, чтоб людям повезло, Чтоб гиря горя мало весила, Чтоб стукнуть лодкой о весло — И людям стало сразу весело. Вижу город я, где нет для ближнего Никаких таких лишений лютых И совсем ничего лишнего Ни в вещах, ни в словах, ни в людях. Там весь мир пополам не расколот И поэты не знают преград. Вы не верите в этот город, Вы не верите в Поэтоград. Вы наденете платье цвета Черного бутылочного стекла, И пойдете на край света, И себе не найдете угла. Все Вам будет враждебно и чуждо, Потому что Вы их умней, Где нет мысли, не может быть чувства, Бросьте их и отдайтесь мне. Эти сволочи Вас заманили В логово их мелочей. Вы за меня ИЛИ За сволочей? Приходите ко мне. Занавесим окно (для рифмы) шторой. И будем пить За такую дружбу, меж нами которой Нет и не может быть. За такую дружбу, где тайны нет, Чтобы было нам хорошо… Славлю время, которое настанет, А не то, какое прошло. Что прошло, исчезает, О грядущем моля. Лучше тема чужая, Чем тема моя. Оттого, что вначале Я ее потерял, Буду спать с ней ночами В полусне бытия. Сплю. Во сне залезаю на крышу. Как Суворов, иду вперед. А когда просыпаюсь, то слышу: Какой-то дурак «Катюшу» поет. Ударяю дурня кирпичом, — Он мой противник, — говорю я ей. — Пронзи меня мосфильмовским мечом Иль будь моей! Я Николай Чудотворец, Император страниц, Хочу не кому-нибудь вторить, А истину установить.

* * *

И к высотам любым пойдя, Чтоб спуститься к любым глубинам, Я бродил по любым путям, А любил бродить по любимым. Любил и синь, и ширь, и глубь морей, Любил скрещение рапир, И в жизни не было моей Всего того, что я любил. Тогда любовь моя пропала, Как в синем море корабли. Прекрасно сказано у Павла По поводу такой любви. — Если пророк, и верой своею Передвинуть горы сумею, А любви не имею, То я ничто.

* * *

Прихожу

я к монахам, Говорю как поэт: Вы, ничтожные, как Монако, Знайте, что бога нет. А потом прихожу к атеистам, Говорю как пророк: Там, на небе мглистом, Есть господь бог.

* * *

Не я живу в великом времени, А времена в моих строках, И тем не менее Я оставался в дураках. Что мне ждать еще? Успеха ли? Мне не до смеха ли? Ехали Ухари Морею-сушею. Эхо ли? Ухо ли? Слышало? Слушаю. На небо просишься, Страх в лице. Спрячь его. Выдумай прозвище Самого зрячего. Что ж ты надеешься? Что ж тебе хочется? Выдумай день еще. Ночь придет. Кончится.

* * *

С чудным именем Глазкова Я родился в пьянваре, Нету месяца такого Ни в каком календаре.

* * *

Раскрывает — ну и пусть! — Пропасть пасть; Но поэту там, где Русь, Не пропасть. Там, где Волга и Москва В бездне, — в ней, Где берутся нарасхват Песни дней. Где огромный трудный путь Каменист, Но придешь когда-нибудь В коммунизм. Но придешь, и это факт, Только здесь, А заклятый всякий враг Всюду есть. Он под грохотом побед Выбрал тишь, Только ты его, поэт, Победишь. Победишь ты или нет, — Подождем, А пока что ты, поэт, Побежден. Побежден самый хороший поэт, — Я поэт этот, Я свернул с колеи побед, По которым к победам едут. Горло сдавили какие-то пальцы В тот или этот год; Но пускай народ ошибается, — Все равно прекрасен народ. Он взмахнет богатырской палицей, А тобой, поэт, не воспет; Но пускай поэт ошибается, — Все равно прекрасен поэт. Пусть поэзию довели До сведенья на нет враги ее, А велик ли поэт? Да, велик, У него ошибки великие. В наши дни ошибаться боятся, Но писатели не кассиры; Не мешайте им ошибаться, Потому что в ошибках сила. И не слушайте всякую бездарь, А читайте мои стихи. Перед вами работы бездна, Фарисеи и простаки. Вы, которые не взяли Кораблей на абордаж, Но в страницы книг вонзали Красно-синий карандаш. Созерцатели и судьи, Люди славы и культуры, Бросьте это и рисуйте На меня карикатуры. Я, как вы, не мыслю здраво И не значусь статус-кво… Перед вами слава, слава, Но посмотрим, кто кого? Слава — шкура барабана, Каждый колоти в нее, А история покажет, Кто дегенеративнее!

* * *

Ибо мир, захлебнувшись уставами, Словно лыжник, слетающий с лыж. Истину глаголят уста мои, — Имеющий уши, услышь! Произойдет такая битва, Когда решится ИЛИ — ИЛИ… Потом война была убита И труп ее валялся в мире. Поминай войну как звали, И столетий через семь, Если б люди воевали, Их бы не было совсем. Будет что через столько лет, Бог весть, Но сегодня на вкус и на цвет Товарищи есть. Мы увидим алмазы небес, Бриллианты высот, Но сегодня силен бес, Людьми, что вениками, трясет. Не только сегодня, но и вчера Почти что все было бездарно отстало; Хоть новую эру страна начала, Но новая эра еще не настала. На складах картофель сгнивал и зерно, Пречерствый сухарь голодающий грыз, И не было хлеба, картофеля, но Я все равно любил коммунизм. На собраньях старательно переливали из Пустого в пустое. Вопросы ставились На повестку дня. Комсомольцы старились, А я все равно любил коммунизм. В искусстве безвкусью платили дань, Повылезло много бездарных подлиз. Меня не печатали. Печатали дрянь. Но я все равно любил коммунизм. За что не печатали? Чему был так рад? Что заприметил вдали? Коммунизм, по-моему, — Поэтоград, Где все люди богатыри. Там откровенность необыкновенная — Взаимопонимания основа. На уровне такого Откровения, Которое осмысливает слово. Простое слово фактов и имен, Неподчиненных логике грошей. В такой стране у времени времен Ни заключенных нет, ни сторожей. Дома домов столицами столиц Превращены в развалины развалин, Чтоб крики криков раздались Воззваньями воззваний. Огни огней знаменами знамен Стихи стихов зажгли в моей душе, Чтоб я стоял у времени времен На самом стоэтажном этаже. 1940–1941