Избранное
Шрифт:
Сижу на табуретке, на кухне, перед М. Е. Антоновым, отцом братьев, совхозным механизатором. Оставив кастрюлю (Михаил Егорович сам готовит, держит еще и живность, за огородом и садом следит – словом, кормит себя полностью), хозяин дома, не привыкший к таким разговорам, рассказывает невпопад о себе.
– А с чего началось все? Поехал на тракторе. Матери дров привезти. И тут сосед, пастух. Подвези, да подвези. Взял в кабину. В поле вижу – зоотехник. Он не наш, из приезжих. Что там у него с пастухом было до этого – откуда мне знать. Только вытащил соседа из машины моей и давай бить ногами. А потом на меня
«Так-так, – кивает головой местный житель Иван Евдокимович Яночкин. – Судили потом зоотехника».
Михаил Егорович встает из-за стола: надо напоить, накормить скотину да снова на работу идти, а я почему-то думаю: чего это он не назовет ни имени, ни фамилии зоотехника? Спрашиваю – вяло машет рукой:
– Этого брата, знаешь, сколько сменилось у нас. Упомнишь всех… – И вдруг совсем о другом: – А ребят я плохому не учил, говорил, что пить надо только дома.
Горечь, жалость и досада одновременно нахлынули на меня.
«С приходом на землю людей, не болеющих за нее, и пошло падение нравов деревни». Это опять говорил Яночкин. И какие слова! Ведь и впрямь, чтобы у людей было «общественное лицо», потеря которого, по очень верному наблюдению нынешнего секретаря парткома, чревата пьянством, людям необходима общая цель, одинаково волнующая как рядового работника, так и руководителя. И, кстати, в таком случае уже не играет роли: со стороны руководитель или свой, здешний. Если прирос к этой земле душой, проникся поистине заботами и болями ее, его поймут, ему поверят и пойдут за ним.
– Как мы работали! До мозолей на пятках крутились, – вспомнил один из послевоенных председателей колхоза, вошедшего затем в нынешний совхоз «Багратионовский», Иван Павлович Романенко. – Утром дашь задание – вечером примешь дело. Каждую бабку льна, бывало, пересчитаешь. Контроль был. Не то, что сейчас…
И опять верно! Чтобы знал человек: он и его работа необходимы и на виду. Не скажешь тогда: «А мне – больше всех надо?»
Как часто мы сетуем по поводу неэффективности борьбы с пьянством. Но ведь логика борьбы, не мною сказано, предполагает другую сторону, более сильную, которая надежно противостоит любителям спиртного. Противостоит не только укоряющим или просвещающим словом, а прежде всего собственным примером. И тут первый спрос, наверное, должен быть с тех, кто облечен особым доверием, отмечен служебным положением. Ничто так не оправдывает и не развращает коллектив, как дурной пример руководителя.
Не скрою, мне трудно было говорить с братьями Антоновыми, потому как первое, что сказали они: «У нас все пьют».
Кто не слышал этой всеобъясняющей и всепрощающей фразы! Но в последнее время рядом с ней все чаще мелькает другая: «Пьянство – без войны война». Насколько верна подобная оценка, судить не берусь, но если принять эту формулу, то соответственно ей должны быть и меры – особые, военные. Нельзя же тушить пожар, разбрасывая или оставляя головешки среди строений, а уж тем более подливая масла в огонь.
«Ребят я плохому не учил, говорил, что пить надо только дома»… Горькую улыбку вызывают эти наивные слова Антонова-старшего. Где это видано,
А боевой комсомол? Вот кому бы за трезвость в деревне взяться! Да со всей душей, как когда-то в годы переустройства крестьянского быта.
– Да у нас их, комсомольцев, и всего-то семь человек, – говорит секретарь парткома.
Замечаю, что встречал по селу гораздо большее число молодежи. Спросил одного: «Комсомолец?» «Нет, – ответил тот, – после армии на учет не встал и выбыл». И знаете, кто это был? Заведующий местным клубом.
– Пустеют наши села, – раздумчиво говорит Екатерина Борисовна Качанова, секретарь сельсовета. – В таком-то хозяйстве около трехсот жителей осталось. А помню, не столь далекое время, когда только избирателей было 1300. Водка губит людей. И водка же гонит с насиженного места. Как? Да так, увольняют же пьянь по 33 статье КЗоТа, а трезвые сами уходят: сердце не выносит. И Антоновы долго не продержаться. Мать-то с ними всю душу вымотала. Понимает, сорвутся с земли родной – пропадут. Вон старшего выгнали из совхоза. Домой вернулся на костылях. Каково матери?
Каково Ефросинье Филимоновне, я знал. По ее письму, кончавшемуся словами-криком: «Помогите мне. Защитите моих детей…»
«Брать под защиту Антоновых? Люди нас не поймут», – сказало по этому поводу ответственное лицо.
Но почему же? Ведь в письме старой крестьянки тревога и боль за судьбу сыновей перерастает в тревожную боль за судьбу родного села. Земли. И еще мне подумалось, потому так хочется нам иногда оперировать понятиями более мелкими, что поступать с ними можно легче и проще – без особой ответственности.
Не уступив неправде
Нет, это не почудилось и не послышалось ей. В настороженно-ехидном шепоте женщин, сидевших на лавочке соседнего дома, недоброе слово прозвучало громко и внятно. Брошенное вдогонку Наталье Семеновне, оно больно ударило ее, и горечь обиды, копившаяся все эти дни, выплеснулась наружу…
Много позже, когда по письму Н. С. Щербины мы будем разговаривать как с жителями села, так и с ответственными работниками в районе, многие из них не сразу поймут, зачем это ей понадобилось – посылать жалобу в Москву? Для разрешения конфликта с Береговыми и Грабами? Но он же, этот конфликт, носит, можно сказать, житейский характер и обусловлен главным образом украинским темпераментом женщин. А один, вздохнув сокрушенно, скажет даже так:
– Да, наделала Наталья Семеновна шуму из ничего. А еще учительница…
И эта фраза будет последней каплей в необходимости разговора, которого в иной ситуации могло и не быть.
Конечно, история, которую рассказала нам Н. С. Щербина, не из приятных. Действительно, редкое это явление, чтобы педагог просил защитить его достоинство. Звание учителя авторитетно в народе и ассоциируется с понятием чистоты, справедливости, уважения и любви к людям. И коль скоро такой случай произошел, присмотреться к нему следовало особо.