Избранные произведения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
У распахнутой дверцы терема толпились приехавшие. Одни входили, другие выходили. Вера навела на них фотоаппарат, и все повернулись к ней, быстро построили группу, обхватили друг друга за плечи, заулыбались, а потом стали давать адреса на мятых бумажках, а иногда на остатках от разорванных сигаретных пачек, чтобы когда-нибудь получить карточку.
В белой рубашке апаш между березами бродил турбазовский культурник, похожий на борца, и с равномерными паузами привычно торопил любопытных, поднося к губам дребезжащий мегафон. Его стальной голос звучал раскатисто и сурово, как
— Быстрей, товарищи, быстрей! Все слышали? — спрашивал он и сам себе отвечал: — Все до одного слышали!
Вера схватила Женьку за руку и обежала терем, а мегафон со стальной неумолимостью предупреждал за спиной:
— До конца осмотра осталось двадцать минут! Сколько? Двадцать! Все слышали? Все до одного!
Потом время непоправимо сократилось до десяти минут, и стальной голос, не задумываясь, опять спросил:
— Все слышали?
Вера опустила фотоаппарат и по глубокой, сроду не кошенной траве подбежала к культурнику.
— Зачем вы так?
— А как еще? — непредвиденно мирно осведомился у нее борец в распираемой всем телом рубашке. — Я, например, больше не знаю как. Особенно если фотографировать все подряд! Все, что вы захочете, все равно не снять. И дня не хватит. Очень жаль, но кто прав? Я прав!
Вера выслушала эту речь и облегченно вздохнула, когда выпуклая грудь культурника снова открыла белые стволы и зеленый мир. А культурник лениво, враскачку отошел к автобусу, взобрался на подножку и продул мегафон.
— Внимание! Через пять минут трогаемся в обратный путь! Все слышали? Отдельно повторять не будем! — Вера не могла не оглянуться на него еще раз, а он улыбнулся ей. — У нас все рассчитано. Опоздаем на обед! Сознательные уже сидят, — и показал своим мегафоном на автобус, в некоторых окнах которого виднелись головы пассажиров.
— Ну и езжайте! А мы останемся.
— А на турбазу, — спросил удивленный культурник, соскакивая с подножки и двигаясь за Верой, — как?
— Пешком, — ответила она, уходя.
— Женщина! — позвал он покладисто, но Вера не оглядывалась, и он поспешно загремел в мегафон на всю приволжскую рощу: — Товарищ женщина! Вы шутите? Женщина пошутила!
К автобусу уже бежали люди, а Вера, успокоившаяся, в совершенно раскрепощенном состоянии духа, вошла в терем, затягивая за собой и Женьку за его хрупкую руку.
Внутри все стены терема нежданно оказались исчерканными, как записная книжка, только беспорядочно, вдоль и поперек. Надписи делали цветными карандашами, словно их специально захватывали с собой, передавая об этой необходимости друг другу по всегда исправному голосовому телеграфу. Отмечали, когда и кто здесь побывал, из какого города. Полный адрес. Не стеснялись. Вроде старались не столько подивиться, сколько себя запечатлеть.
А кому это интересно, что был здесь, например, Редькин из Сызрани? Неужели ничего другого не могли придумать, кроме как отмечаться на стенах этого теремка, словно в домовой книге? Нет, придумал кто-то… К одной стене, возле двери, прибил косую полку, точь-в-точь как у школьной парты, положил на нее общую тетрадь, а на первой ее странице по-печатному написал —
— «Люди! Пожалейте стены. Пишите здесь».
— Напиши, что я тут был! — сейчас же потребовал Женька.
— Мед-пиво пил, — добавила Вера, листая страницы, пока не остановилась на одной. — Слушай! «Привела я сюда своих сынов. Всех трех. Их отец сложил голову на Волге, младшему тогда было два годика. Теперь у него свои детишки. И они тоже здесь. Все мы здесь. Пришли поклониться Волге и отцу. Тут все самое святое. Их мать Анохина Пелагея». Понял, Женька? — спросила Вера, помолчав.
Женька, ухватившись за кольцо перил в середине терема и привстав на цыпочки, силился заглянуть и увидеть, а что же там? Кольцо было никелированное, сияло на солнце, по-хозяйски проникавшем в терем, словно оно тут и обитало, а за кольцом темнела железная бочка. Вера, охваченная каким-то объяснимым, конечно, но не имеющим точных слов для своего названия волнением, оттягивая эту минуту, не заглядывала за кольцо, ждала умиротворенности, но сейчас пожалела Женьку, приподняла его. И сама заглянула. Вделанная в пол бочка была без дна, и там, внизу, в ней закипала бурая вода. Горбился и бурлил первый ключ, из которого сочилась Волга.
— Самый первый-первый? — спросил Женька.
— Дальше будут другие ключи, и ручьи, и реки, которые поят Волгу, а это самый первый!
— Эх, а папа зубы лечить поехал! — с болью выкрикнул Женька.
— Зубы же, — ответила Вера и вернулась к общей тетради.
Были еще записи строителей одной из волжских гидростанций, приехавших посмотреть, откуда начинается река, которую они перекроют в раздольном ее течении, строчки грузинской девочки, счастливой оттого, что она своими глазами увидела исток Волги, о которой столько слышала и читала, и стихи — о речном просторе и княжне, брошенной в одну из набежавших волн, чуточку, довольно ловко, подправленные, чтобы звучать от первого лица, и подписанные — Стенька Разин.
Потом снова постояли у бочки, глядя вдвоем на живой клубок мутной воды, и вышли…
И увидели, что возле ручья, вытекающего из-под терема, высоко вздернув колени, на траве сидит Аркадий Павлович.
Глянув на опустевшую поляну за березами, где недавно стоял автобус, Вера спросила:
— А вы… остались?
— Не насмотрелся!
— Нет, из-за нас… Конечно же! — начала Вера, но, видя, что Аркадий Павлович кривится и слушать ее не хочет, умолкла, потрогав зардевшиеся от неловкости щеки, а тот вскочил и восторженно, как это он умел, уже звал:
— Идите, что я вам покажу!
Через узкий, в полшага, ручей, над осокой дугой перекатывался мостик, а рядом тянулся тонкий, как палка, столб, не замеченный раньше, с дощечкой наверху и какой-то надписью на дощечке.
— Читайте! — говорил Аркадий Павлович, кивая на дощечку, схватил Женьку под мышки, приподнял. — Ну?
— «Пер-вый мо-о-ст че-рез Во-олгу», — прочел Женька и заорал: — Первый мост!
И тут же побежал на этот мост.
— Надо же, чтобы зубы у Юрия Евгеньевича, — подосадовал новый знакомый, казавшийся теперь давним. — Экая нелепица!