Избранные произведения в двух томах.Том 2.Стихотворения (1942–1969)

Друнина Юлия Владимировна

1964

РАЗГОВОР С СЫНОМ ФРОНТОВИКА

Сергею Сергеевичу Смирнову

Надевает Девятого мая сосед На парадный пиджак Ордена и медали. (Я-то знаю — Солдатам их зря не давали!) И шутливо ему козыряю: — Привет! — Он шагает, Медалями гордо звеня, А за ним — Батальоном идет ребятня. В нашем тихом дворе Вдруг запахло войной. Как волнует романтика боя ребят! Лишь один в стороне — Невеселый, смурной. — Что с тобой, Алексей? Может, зубы болят? — Он бормочет в ответ: — Ничего не болит! — И, потупясь, уходит домой. Почему? Понимаю, У парня отец — инвалид, И не слишком в войну Подфартило ему, Нет регалий На скромном его пиджаке, Лишь чернеет перчатка На левой руке… Сын солдата, Не прячь ты, пожалуйста, глаз, И отца Представляли к наградам не раз. Я-то знаю, Как это бывало тогда: На Восток Шли его наградные листы, А солдат шел на Запад, Он брал города — У солдата Обязанности просты… Зацепило —

санбат, Посильней — лазарет, В часть приходит медаль, А хозяина нет, А хозяин в бреду, А хозяин в аду, И притом У начальников не на виду. Отлежится солдат И, как водится, — в часть, Но в свой полк Рядовому уже не попасть. Гимнастерка пуста. Ну и что? Не беда! И без всяких наград Он берет города! И опять медсанбаты И круговорот Корпусов и полков, Батальонов и рот. Что поделаешь? Это, Алеша, — война… Где-то бродят еще До сих пор ордена, Бродят, ищут хозяев Уже двадцать лет, — Нападут они, может, На правильный след? Ну, а ежели нет, И тогда не беда: Разве ради наград Брали мы города?

1964

«Тем из нас, кому уже за тридцать…»

Тем из нас, кому уже за тридцать, Чьи сердца опалены войной, Так же трудно с новью примириться, Как свекрови с молодой женой. Раздражают узенькие брючки, Обижают в маникюре ручки. «Мол, и мы ведь были молодыми, Только юность шла в шинели волглой. Мчалась в танке, задыхаясь в дыме, А не в папиной каталась „Волге“. Возвращаясь с фронта в институты, Были мы раздеты и разуты. Но богаты пройденными далями Да еще солдатскими медалями. От отцовской далеки романтики Нынешние дочки да сынки. Ну на что способны эти франтики? Разве что порхать, как мотыльки… Им бы только твисты, рок-н-роллы, Не узнаешь нынче комсомола». …Не ворчи, ровесник мой, а вспомни-ка Старого буденновского конника — Нашего соседа по квартире На Большой Молчановке, четыре. Нас пилил он: «Мы-де в ваши годы! Дармоеды! Труженики моды! Мол, и мы ведь были молодыми, Только юность в волглой шла шинели, На тачанке проносилась в дыме… А у вас, юнцов, какие цели? Вам бы только танго да фокстроты!» …Сорок первый. Уходили роты. Уходили добровольцев взводы, Шли в обмотках «труженики моды». Сколько было нас, земляк?.. А сколько Не ушло от пули и осколка? Сколько раз буденновский вояка, Чертыхаясь, с матерями плакал Над Олегами и над Олями, Над солдатскими их недолями! Сколько раз!.. Ровесник мой, припомни-ка Сорок первый и седого конника!

1964

ЗВЕЗДА МАНЕЖА

Наездника почтительные руки На ней, артистке, Вот уж скоро год Не стягивали бережно подпруги, Не украшали мундштуками рот. Она в галантном не кружилась танце. Не мчалась по арене взад-назад. Когда манежной лошади шестнадцать, То это словно наши шестьдесят. На пенсию тогда выходят люди. Но с лошадей другой, понятно, спрос. «Зря жрет овес, — решили в цирке, — Сбудем Мы эту старушенцию в обоз». И вот она, почти совсем слепая, Впряглась, вздыхая, в рваную шлею И потащила, тяжело ступая, Телегу дребезжащую свою. Шел серый дождь. Рассвет промозглый брезжил. В разбитые копыта лезла грязь. Над ней, балованной звездой манежа, Куражился возница, матерясь. Ломовики, теперь ее коллеги, Взирали на циркачку свысока. …Дни дребезжат, как старые телеги, Кнут обжигает впалые бока. И все же ночью в деннике убогом, Самой себе во мраке не видна, Присев на задние трясущиеся ноги, Пытается вальсировать она…

1964

«ХОРОШИЙ ПАРЕНЬ»

Среди смазливеньких стиляжек — пария (На танцах на такую не позаришься!). Она считается «хорошим парнем», Не «кадром», не «чувихой», а товарищем. Ей поверяют мальчики секреты, И по плечу ее по-свойски хлопают. Все вкривь и вкось всегда на ней надето, — Смешны ей женские о тряпках хлопоты. Но присмотритесь пристальней, ребята! Она красоток лучше во сто раз! Какой смешной, забавный зайчик спрятан На дне ее неподведенных глаз! И не твердите мне с усмешкой колкой, Что у нее ни капли вкуса нет. Все кажется она мне комсомолкой Двадцатых, трудных, романтичных лет.

1964

«Еще держусь…»

Еще держусь, Хоть мне не двадцать лет. Сединок нет, Морщинок вроде нет. Люблю дорогу, тяжесть рюкзака. На корте режу мяч наверняка. А если я одна иду в кино, Ко мне мальчишки вяжутся — Смешно!.. Но вот из зеркала, На склоне дня, Совсем другая смотрит на меня — За ней войной Спаленные года И оголенных нервов провода… Я говорю той, в зеркале: — Держись! Будь юной и несдавшейся Всю жизнь! Должна ты выиграть И этот бой — Недаром Фронтовички мы с тобой!

1964

НАДЕЖДА ДУРОВА И ЗИЗИ

Еще в ушах — свистящий ветер сечи, Еще больна горячкой боя ты, Но снова

чуть познабливает плечи От позабытой бальной наготы. Любезные неискренние лица — Где полк, где настоящие друзья? Тоска ли, дым в твоих глазах клубится?.. Но улыбнись, кавалерист-девица: Гусару киснуть на балу нельзя! И вот плывешь ты в туфельках парчовых, Как будто и не на твоем веку Летели села в заревах багровых И умирали кони на скаку. Похоже, ты анахронизмом стала — Двенадцатый уже не моден год… А вот сама Зизи, царица бала, К роялю перси пышные несет. Она пищит — жеманная кривляка, Одни рулады, капли чувства нет! Такая бы не только что в атаку, Сестрою не пошла бы в лазарет. Играет бюстом — нынче модно это — И вызывает одобренье света. Ей в декольте уставив глаз-прицел, Подвыпивший бормочет офицер: — Есть родинка у ней, ну, просто чудо! — Шалун, сие вы знаете откуда? — А я скажу, коль нет ушей у стен, Ей нынче покровительствует Н.! — Сам Н.? Но у нее ведь с М. роман! …В твоих глазах — тоска ли, дым, туман? Ты, болтовне несносной этой внемля, Вдруг почему-то увидала вновь, Как падает на вздыбленную землю Порубанная первая любовь — Она была и первой и последней… Уйти бы в полк, не слушать эти бредни Но ничего не может повториться, На поле чести вечно спят друзья… Играет голосом и персями певица, Собою упоенная девица, Пискливый ротик ей заткнуть нельзя… Как тяжко в легких туфельках парчовых! А может, впрямь не на твоем веку Летели села в заревах багровых И умирали кони на скаку? Как тяжко в легких туфельках парчовых!..

1964

«Как плохо все!..»

Как плохо все! Уйти, махнув рукой На ссоры наши, примиренья, войны?.. С другими Будет просто и легко, С другими Будет ясно и спокойно. Намучившись, намаявшись душой, «Как плохо!» — повторяю я со вздохом. Но что мне делать, Если это «плохо» Дороже, чем с другими «хорошо»?

1964

В БАРЕ

— Ты еще хороша и юна. Но зачем ты с другим каждый вечер?.. — Оголенные вздернувши плечи, Мне в ответ усмехнулась она. — Что ж ты хлещешь стаканами виски Ведь не с горя? Душой не криви!.. — Встала с места она: — Сэ ля ви! — Тени бомб, что над миром нависли, Вызывают ненужные мысли — Нужно их утопить: Сэ ля ви! …Мы с тобой друг на друга взглянули И военные вспомнили дни: На фронтах задевали нас пули, Но любви не задели они. Сколько было у каждого боли! Шли поминки без края-конца. Только липкий туман алкоголя Не застлал нам глаза и сердца. Сквозь ознобных траншей катакомбы Шла любовь с нами рядом вперед. …Что там эта дешевка про бомбы Нам, солдатам, про бомбы плетет?

1964 Париж

УБИЙЦА НЕИЗВЕСТЕН?

За океаном, в штате Алабама, Оделся в траур город Бирмингам: Четыре матери осиротели там, Четыре девочки уже не скажут «мама». «Убийца неизвестен», — говорят… Он неизвестен? Полно! Так ли это? …Я помню: наши города горят, Горит, дымится фронтовое лето. Еще в чехлах знамен победный шелк, Идем сквозь дождь, буксуют самоходки Вдруг, словно по команде сняв пилотки Остановился без команды полк. Заколебалась подо мной земля, Когда и я увидела: в кювете Лежат уложенные в штабеля …Расстрелянные дети. Вот девочка лет четырех — шести К себе грудного прижимает брата… А тот, кто мог спокойно навести На них зрачок угрюмый автомата, Кто он? Где он? Оскал его лица Своими я не видела глазами, Но пепел Лидице стучал в сердца, Нас обжигало Орадура пламя, К нам из Дахау доносился стон, И я сквозь зубы повторяла: — ОН! Да, то был он — садист, палач, дикарь, «Сверхчеловек», расист, «венец творенья». …Прошли года. И вот опять, как встарь, Кровь малышей взывает об отмщенье. Когда раздался в тихой церкви взрыв И раненые дети закричали, А четверо навеки замолчали, В негодованье, в ярости, в печали. Я поняла, что тот убийца жив. Я вспомнила и фронтовое лето, И дождь, и девочки застывший взгляд. «Убийца неизвестен», — говорят. Он неизвестен? Полно! Так ли это?

1964

НАШИ «ЗИМНИЕ»

Мелькают года. Как торопится наше столетье! Мелькают года. У эпохи — полет, а не шаг. …Уходят отцы, завещая мужающим детям Романтику красных Октябрьских атак. Становятся взрослыми наши Сережки и Зинки, Волнуются, спорят и смотрят сквозь годы вперед. У каждого — свой, Пусть не взятый до времени, «Зимний» И каждый уверен, что он этот «Зимний» возьмет: Лобастый мальчишка посадит корабль на Луне, С «загадкой нейтрино» девчонка покончит в Дубне. …Уходят отцы, и отцами становятся дети, Не гаснет романтика красных Октябрьских атак. Немало нам «Зимних» еще штурмовать на планете Мещанство и ханжество, неурожаи и рак… Мелькают года. Парусит Революции стяг.