Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы
Шрифт:
В нашем конкретном случае проблема разрешилась проще. Никому из нас не пришлось слишком долго страдать и сохнуть по Розе. Огонь любви, бурно разгоревшийся было в наших юных сердцах, быстро и деловито погасил сын председателя колхоза Виль, тоже приезжий и тоже из более обеспеченной, чем мы, семьи. Парень он был рослый, видный, да ещё и по-русски шпарил намного лучше, чем мы все. С теоретической точки зрения, он имел полное право претендовать на дружбу с Розой: оба они дети самых богатых и почитаемых людей, так сказать, ровня, значит, должны быть вместе.
Когда вечером мы собрались возле клуба, Виль отозвал
– Парни, запомните: Роза – моя. И не вздумайте возле неё крутиться. С ней самой всё обговорено: я её люблю, она – меня.
Его тон потомственного руководителя не допускал никаких возражений. Только Замир Сагитов, невысокого роста, но крепкий, как обрубленный дуб, видимо, особенно серьёзно влюблённый в Розу, решился перечить председательскому сынку.
– Она со мной соглашалась дружить. Давай тогда хоть жребий кинем.
Виль на это не согласился. Тогда кто-то внёс более интересное предложение.
– Давайте драться. Кто победит, тому и достанется Роза.
Никому и в голову не приходило спросить мнения самой Розы. Жребий разделили на три части: верхний край деревни, нижний край и Чебиловский край. Обычно драки происходят между отдельными группировками, внутри самой группировки никакие споры и разногласия не допускаются. Видимо, похожие на современные подростковые группировки были и в нашем детстве, но их вражда не доходила до кровавых разборок, как сейчас.
Председательский сынок посчитал ниже своего достоинства самому участвовать в поединке и нанял вместо себя одного из своих подхалимов, напутствуя его: «Ну-ка, покажи-ка ему нашу силу, дай ему коленом в живот». Замир вынужден был драться сам, ему вместо себя подставить некого. Поединок за прекрасную Розу длился долго, почти до рассвета. Кто оказался победителем, теперь уж не помню. К осени спор деревенских парней разрешился сам собою. После окончания седьмого класса Розу отправили учиться в медучилище в Альметьевск.
Потом я её уже не видел. Слышал только, что после училища она уехала работать в Узбекистан, в далёкий город Навои, там и замуж вышла.
Нуретдинов-джизни [3]
Нуретдинов-джизни – один из тех, кто запомнился мне своей неповторимостью. Этот человек с золотисто-смуглой кожей и желтовато-зелёными, шафрановыми глазами появился в нашей деревне как посланец райкома партии. Высокий, худощавого телосложения, он всегда был одет в ультрамодные для того времени военную гимнастёрку и галифе. Его манера говорить скороговоркой, глотая буквы, то и дело вставляя в свою речь слова «панимаешь, син ни панимаешь, значит, допустим, фторитет, партия велит», создавала впечатление особой, «начальнической» речи. Эти странные обороты, вставляемые точно в нужный момент и в нужном месте, нагоняли страх на сельчан, сковывали их волю.
3
Джизни – муж сестры или тёти.
Мы, мальчишки, уважали Нуретдинова за то, что он не боялся даже самого председателя колхоза, частенько покрикивал на него, а однажды,
Максум Хаматвалеев, бывший председателем в пору, когда товарищ Нуретдинов был у нас уполномоченным, и сменивший его Гарай Гилемшин были мужиками весьма крутого нрава, с крепкой хваткой, так что невозможно было даже представить, чтобы они кому-то подчинялись.
К тому же товарищ Нуретдинов был для нас образцом истинного коммуниста, этакой возвышенной личностью, для которой чужды различные бытовые мелочи. Это был человек долга, верный своему государству и партии. Он пресекал любые попытки разбазаривания народного добра. В наши дни, когда воровство стало нормой, ощущается тоска по такой почти абсурдной честности.
Позже, когда я поближе познакомился с литературой, я стал отождествлять его с героями гражданской войны, с комиссарами в кожаных куртках, готовыми принести себя в жертву ради победы в классовой борьбе, жившими мечтой об этой победе.
Товарищ Нуретдинов удивил меня тем, что слишком много внимания уделял нашей семье, отцу, который после смерти деда Галиуллы остался хозяином в доме. Рискуя уронить свой «фторитет» в глазах общественности, он каждый вечер заезжал на своей казённой машине за моим отцом к нему на работу, в магазин, подвозил его до дома, всю дорогу оживлённо рассказывая о чём-то. Потом поспешно входил в дом, будто только и ждал приглашения. В общем, крутился возле отца, как верный пёс.
Однако ларчик просто открывался. Оказалось, что посланник партии положил глаз на мою тётю – Разию-апа, молодую, красивую, только что окончившую среднюю школу. Помню, как отец пытался противиться её излишне поспешному замужеству. Да и мне самому не хотелось отдавать свою тётю какому-то чужому человеку. Уже тогда я понимал, что женатый или замужняя – для семьи отрезанный ломоть. Помню, отец сидит на кровати. Товарищ Нуретдинов, устремив на него невозмутимый взгляд своих шафрановых глаз, приступает прямо к делу:
– Набиулла-абый, я к вам с большой просьбой пришёл. Не откажи, пожалуйста.
– Давай, давай, Сабир, ты ведь у нас свой человек.
– Я, Набиулла-абый, пришёл просить у вас руки Разии. Сватов посылать не стал. Нам, коммунистам, это не положено.
Отец, видимо, уже замечал, что между молодыми назревают какие-то отношения, поэтому просьба Нуретдинова для него не оказалась неожиданной.
– Сестрёнка моя, Разия, умная, красивая, деловитая девушка, но она ещё очень молода, успеет ещё. Да и у матери надо же спросить. Она хоть и больна, прикована к постели, но жива. Посмотрим, что она скажет.
В ясном шафрановом взгляде Нуретдинова нет ни тени сомнения или растерянности.
– Да, Разия – хорошая, красивая девушка. Согласен. Так пусть же она войдёт царицей в мой дом, а не прозябает здесь, в глуши, – уверенно аргументирует посланник партии.
Отец, желая хотя бы разделить с кем-нибудь ответственность, уходит за занавеску посоветоваться с бабушкой и возвращается с её ответом: «Если Разия согласна, я не возражаю». Наш будущий зять, джизни, прошедший хорошую райкомовскую школу, твёрдо стоящий на ногах, оказался не из тех, кто отступает.