Избранные работы
Шрифт:
В одном месте Песталоцци делает потрясающе правдивое замечание: «Жена крестьянина стесняется наказать ребенка старше 7 лет на глазах у посторонних за его невоспитанность: она чувствует, что вина за его невоспитанность падает на нее; а первое дитя неба, законодательство, не стесняется публично наказывать тысячи гражданских безобразий, которые были бы все без исключения невозможны, если бы господа властители этого небесного дитяти или поставленные управители так же хорошо заботились бы о деталях народного порядка, как хорошая жена крестьянина должна заботиться о мелочах своего дома, если она хочет иметь право не стыдиться». Эти и другие одинаковые по смыслу слова Песталоцци пришли мне на мысль, когда я недавно читал (в «Frankfurter Zeitung»), как один специалист-криминалист, занимающий высокое положение, с холодной и в ее деловитости тем более режущей форме признавался, что вся невероятная борьба нашего уголовного законодательства и судопроизводства против преступления не дает почти никаких результатов, потому что условия современной социальной жизни создают такую почву для преступления, в которой они могут только пышно разрастаться. Можно ли в таком случае не присоединиться к горькой жалобе и обвинению, которые высказывает Песталоцци: «Прямо-таки позор, что дают вырастать сорной траве до тех пор, пока она окрепнет; тогда роются в общественной справедливости среди разоренного народа, как дикие свиньи в хлебе, и думают еще при этом, что такой разрушительной работой достигают высшей мудрости гражданского законодательства.
Но ведь общество, законодательство, правительство – все заботятся о народном образовании? Вы, конечно, уже догадываетесь, что я отвечу на это. Несомненно они делают это и в таком объеме, в каком этого не было во времена Песталоцци, как и уголовное законодательство и правосудие в настоящее время поставлено несравненно лучше, чем прежнее. Почему же они тем не менее так явно не достигают своей цели – быть может, еще меньше даже, чем прежде? Ведь все газеты заполнены сообщениями о преступлениях; жалоба на то, что от преступления, и притом в самых отвратительных его формах, не огражден никто, становится с каждым днем все более общей и вполне обоснованной. С нашим государственным попечением о народном образовании дело обстоит совершенно так же, как и с нашим уголовным законодательством и правосудием, – это сеть со слишком большими петлями: и здесь все также идет чересчур далеко в сторону большого, общего, так что близкое непосредственное влияние на отдельного человека, особенно там, где оно более всего необходимо, становится невозможным. Формы налицо; если посмотреть их на бумаге у зеленого стола, то они кажутся просто великолепными. Только, к сожалению, они уже больше не охватывают того, что должны охватить, они и не могут совсем выполнить этой задачи. Таким образом, во многих отношениях они как бы не существуют: их нет именно для того, для чего они должны бы были быть: для отдельных лиц, для индивидов, особенно для тех, кто больше всего нуждается в них. Ибо, к счастью, многим помогает еще добрая природа, и они становятся чем-нибудь не в силу наших социальных порядков, а вопреки им: не с помощью нашей школы, а вопреки ей. И все, чего тем не менее достигает наша школа, она достигает не с помощью своих прекрасных правил, а благодаря счастливому исключению, которое допускают эти правила, – именно потому, что, к счастью, петли сети чересчур велики. Спросите где хотите, найдете ли вы кого-нибудь, кто чувствует себя обязанным и благодарным школе как целому, как системе; самый благодарный ответит вам: нет, школе как целому, как системе – нет, а вот такому-то и такому-то отдельному учителю. И если вы спросите дальше, за что он благодарен ему: за то ли, что он действительно верно и точно следовал общим правилам, или за то, что он шел своими собственными путями, – то ответ будет безошибочно гласить: за то, что он шел собственным путем, и, к счастью, ему попались начальники, которые или не замечали этого, или же были достаточно разумны, чтобы сделать вид, как будто они не замечают.
Принципы и общие установления нашего школьного строя могут быть все вполне правильными и обоснованными и тем не менее могут совершенно не достигать своей цели, если, по несчастью, они недостаточно знакомы с почвой, на которой надо работать, если они, к сожалению, оказались недостаточно приноровленными к нашим социальным условиям. И действительно, эти принципы и постановления не отвечают своему назначению: они стоят слишком далеко от действительной жизни народа, не входят в нее, не вырастают из нее и не уходят в нее обратно. В них стремятся воспитать абстрактных людей или, скажем лучше, современников; но там на скамьях сидят не абстрактные фигуры, а живой, скажем, Петр или Павел; он уходит от них, они не научились на нем ничему и не могли ничему научиться. Как же они могут знать при таких условиях миллионы индивидов? Ведь это совершенно невозможное требование. Таким образом, конечно, найдено основание сложить с них вину, освободить их от нее совершенно. Но следовало бы уже наконец понять, что так дальше дело идти не может, иначе все должно будет пойти прахом. Так что же делать? Я должен почти просить извинения за то, что все время возвращаюсь к одному и тому же припеву: децентрализироватъ, и притом до последней степени. Пусть пользуются могучим централистическим аппаратом, чтобы осуществить то единственно хорошее, что он в состоянии сделать: уничтожить централизацию и заменить ее доходящей действительно до последней степени децентрализацией – так, чтобы она стала настолько общей и всеохватывающей, насколько это только возможно. Я не вижу иного пути спасения.
Мы пришли к этому глубоко захватывающему общему рассуждению по поводу мер, которые принимает глава села у Песталоцци против беспорядков в делах собственности. На самом деле хозяйственный порядок является, по воззрениям Песталоцци, фундаментом для всего другого: у него, в сущности, нет никакого другого орудия, кроме этого, для борьбы с пьянством, дефектами в области половой жизни, для нравственного исправления юношества вообще, а также для обоснования интеллектуального и технического образования народа на всех ступенях. Может быть, это и односторонне, но Песталоцци в данном случае метко попадает в одну сторону дела, и притом еще сторону в высшей степени важную.
Что касается вопроса об алкоголизме, то это ясно без дальнейшего пояснения. Где господствуют хотя бы сколько-нибудь солидные хозяйственные принципы, там люди сами собой не доходят до безмерного пьянства, потому что оно, не говоря уже о тратах, которые оно вызывает, наносит слишком явный ущерб способности зарабатывать. И наша университетская молодежь перестала бы подавать плохой пример, который она, к сожалению, все еще подает в этой сфере, с того момента, когда она перестала бы жить на средства из кармана родителей, а (хотя бы только отчасти) сама заботилась бы о средствах к жизни. Этим я не хочу сказать, что это надо выставить как общее требование и что нет иного пути, которым бы можно было бороться с неумеренностью учащихся. Громадное же большинство становится все-таки солиднее с того момента, когда ему приходится самому зарабатывать, вообще когда оно вступает в жизнь в атмосфере определенных, твердо установленных обязанностей.
Когда Песталоцци и с недостатками в области полового влечения думает справиться главным образом путем упорядочения хозяйственной жизни, то мы на это с сомнением покачаем головой. Но он имеет в виду в данном случае не только внешний порядок, баланс прихода и расхода, а твердую привычку и достигнутое таким путем общее «направление духа не говорить, не высказывать суждения, а еще меньше того действовать, пока не продумал, не взвесил, не исследовал и не рассчитал». А тут разум и стыд, во всяком случае, очень тесно связаны с вниманием, направленным на заработок. Правда, этим сказано, пожалуй, слишком много, а именно, что и то и другое только «дети собственности»; правильнее было бы сказать, что они и «внимание к собственности» покоятся на одном и том же основании. Поэтому с непорядками в том и другом отношении необходимо бороться на одной и той же основе, более того, подготовлять иную почву
Песталоцци, между прочим, с величайшим беспристрастием исследует, какова «философия» народа в вопросе о половом влечении, и пытается оживить и укрепить еще живущие в нем силы добрых нравов. Он борется против новомодной скрытности, так, например, что мать не должна кормить своего маленького на глазах подрастающих детей. Он старается оживить «правила чести», по которым честная девушка может позволить юноше, честно стремящемуся к ней, шаг за шагом приближаться к себе.
Он предоставляет молодым людям с обеих сторон соединяться в «союз, построенный на чести», так что они сами сделаются лучшими стражами в отношении полового стремления, все больше и больше развивая при таких условиях свойственные их возрасту чувства мужества и чести». С другой стороны, он заботится о том, чтобы заключение брака было облегчено насколько только возможно, но чтобы потом каждый оставался крепко связанным им. Главным средством для достижения этого является опять-таки хозяйственное укрепление: с раннего возраста ребенка родителям вменяется в обязанность откладывать для него в целях брака; когда ему исполнится 14 лет, ему открывают, что для его будущего хозяйства уже имеется основа, и указывают, как он должен сохранять и увеличивать ее путем сбережения из своего заработка. Названные раньше союзы чести строго следят затем за нравственной выдержкой каждого отдельного сочлена. Внебрачная половая жизнь не будет вызывать наказаний, а повлечет за собой всенародный позор. «Кто умен и хочет сделать больше?» – спрашивает Песталоцци.
Все это простые средства, которые, может быть, будут и достаточны в простых, узких условиях. Но опять-таки вполне ясно, что перенесение их в неизмененном виде в наши условия едва ли возможно. Пожалуй, можно даже на момент усомниться во всем этом принципе, если только вспомнить, как подрастающая молодежь наших больших городов бросается огромными толпами в половой разврат самого злостного свойства не потому, чтобы она не умела зарабатывать или найти заработок, а, наоборот, потому, что она сравнительно легко добывает заработок и затем считает более веселым прокутить его на дикие излишества, чем сберегать. Да и зачем сберегать? Для чего, собственно? Для будущего брака? Может быть, Песталоцци и имел право предполагать, что в народе окажется еще так много добрых нравов и здорового понимания жизни, чтобы это было само собой разумеющейся и ближайшей целью каждого сколько-нибудь разумного человека. Но в том-то и дело, что именно эти основы, как мы видим, повсюду глубоко расшатаны. Состоятельные классы подают блестящий пример, и если еще долгое время можно было рассчитывать на большую половую сдержанность в низших классах, то приблизительно за последние десять лет пример этот, как мы видим, воздействует сверху вниз поистине с ужасающей быстротой. Боюсь, что достаточно глубоко проникающее и безусловно беспристрастное исследование обнаружило бы ужасающие картины. Так, недавно в журнале «Jugendwohlfahrt» было установлено, что в наших больших городах это зло часто проникает уже в среду школьников. Нечто подобное сможет подтвердить каждый из собственного опыта. Один молодой человек, который сначала посещал учительскую семинарию, потом перешел в гимназию, особенно боролся там против алкоголя и, желая возбудить мой интерес к этому вопросу, описывал мне такие вещи из жизни воспитанников своей учительской семинарии большого города, которые могут настроить очень серьезно. Он пишет, что там нет почти никого, кто бы воздерживался от половой жизни, что все находят воздержание ужасно смешным; также обстоит дело и у восьмиклассников и даже у семиклассников гимназии. Он не приписывал это односторонним образом влиянию алкоголя; более того, он хотел, следуя здоровой тенденции, образовать союз, который вначале должен был бороться с одним этим злом и должен был создать твердость отдельного лица при помощи обоюдного подкрепления воли, а затем этот союз должен был подготовить почву для борьбы с другими, особенно же половыми, эксцессами – значит, нечто подобное «союзу чести» отроков у Песталоцци. Я не могу удержаться, чтобы не коснуться одного очень странного обстоятельства из сообщений того же самого молодого человека, а именно: что такие союзы против алкоголя подвергались систематическим преследованиям со стороны высокомудрых гимназических директоров. Восьмиклассник должен пить, но только в указанное время и в указанном месте! Мы напрасно будем спрашивать себя, как понять такую мудрость у людей, которым доверено такое ответственное дело, как воспитание нашей молодежи в лучшую пору ее жизни? Но это не единичный случай; такого рода мнения можно услышать каждый день, если пожелаешь.
Но это – только между прочим. Нас интересовал вопрос, представляет ли хозяйственный порядок один и как таковой в то же время достаточную защиту от эксцессов половой жизни. Ответ на это получился вполне отрицательный – ни то, ни другое: можно жить упорядоченно в хозяйстве и крайне беспорядочно в половой сфере. Впрочем, одно и то же основное средство, союз для взаимной поддержки и взаимного укрепления, может одновременно с этим оказаться действительным средством и в другом отношении.
Но мы чувствуем, конечно, что этот ответ является, с точки зрения всей тяжести вопроса, далеко еще недостаточным. Сами нравственные понятия оказываются потрясенными. Чем? Может быть, подвинувшимся вперед пониманием дела? Но ведь принципы половой жизни так просты и так ясны, что при сколько-нибудь разумном взвешивании поступков нельзя погрешить против них. Неупорядоченная, противоестественная и далекая от нравственной цели половая жизнь влечет за собой столь очевидное и несомненное физически и психически наказание, что, с точки зрения интеллекта, не может быть никакого сомнения в разумности нравственных принципов. Тонкое эстетическое чувство должно бы было, собственно, тоже охранять от самых частых ошибок в половой жизни. А ведь мы хотим стоять значительно выше прежних поколений не только в научном отношении, но и в отношении вкуса. Чем же объясняется такое потрясение в половой сфере даже самых простых моральных принципов, не внушающих ни малейшего сомнения сколько-нибудь здоровому разуму?
Жизнь подорвала их авторитет, лихорадочность современной жизни – это ужасное непостоянство, это забвение завтра и вчера, это неестественное напряжение всех сил и ощущений в применении к моменту. А это, в свою очередь, откуда? Не есть ли плод естественного развития тот факт, что сознание подымается к все более охватывающей, в то же время внутренне объединенной, концентрированной силе? Не есть ли это то, что (по Гете) является отличием человека, – то самое «невозможное», что совершает он, только он один из всех существ, каких мы знаем, – что он «обращает момент в вечность»? Значит, хваленое современное развитие действует в таком направлении, чтобы погубить человека в человеке? Так оно и есть во многом, а очевиднее всего это сказалось в разрушении половой морали. Здесь мы видим часто, что человек опускается не только до зверя, но далеко ниже его. И не в том совсем, что с животной бессознательностью отдаются невинному инстинкту, а совершают такие вещи, которых не совершает ни один зверь, которые являются поруганием всей природы и всех здоровых инстинктов и возникают из болезненного перевозбуждения фантазии, – поступки, которые несколько наивному человеческому чувству кажутся совершенно чуждыми и непонятными. Ищут не просто без раздумья здорового самого по себе удовлетворения естественного влечения, в сущности, ищут совсем не его, а сенсации, возбуждения, наслаждения необыкновенным; ищут именно скоропреходящего наслаждения и на один беглый момент, увеличивая его путем болезненного напряжения и возбуждения. И почему? Потому, что человек чувствует себя вообще гонимым и затравленным, как будто его колют острыми иглами, и видит вокруг себя ту же гонку и травлю.