Изгнанник. Каприз Олмейера

Конрад Джозеф

Лингард ни разу в своей жизни не колебался. С какой стати? Он был удачливым купцом, везучим в бою, хорошо владел искусством навигации и, несомненно, слыл первым по части судовождения в южных морях. Все это он знал. Разве все вокруг его не хвалили?

Мир тех, кто его так уважал, был для него единственным миром, потому что пределы нашей вселенной определяются кругом наших знакомств. Вне пузыря похвал и укоров со стороны знакомых для нас ничего не существует, за спиной нашего последнего знакомого простирается бескрайний хаос, стихия смеха и слез, до которых нам нет никакого дела. Эти смех и слезы неприятны, зловредны, нездоровы, низки, потому что воспринимаются как неполноценные ушами, не привыкшими к чуждым звукам. Для Лингарда, человека простого, все окружающее тоже выглядело просто. Он мало читал. Книги редко попадали ему в руки, у него было слишком много работы – прокладывать курс, заключать сделки, а еще, подчиняясь инстинктивной тяге к филантропии, устраивать жизнь подвернувшихся беспризорных существ. Он помнил уроки в воскресной школе родной деревни и проповеди одетого во все черное пастора из Миссии рыбаков и мореплавателей, чей швертбот сновал под шквальным ветром пополам с дождем между каботажными судами, из-за непогоды застрявшими в заливе Фалмут-Бей. Эти картины детства навсегда врезались в память Лингарда. «Я не видывал попа умнее, – не раз говорил он, – и человека, который бы лучше его

управлялся с ялом в любую погоду». Вот какие институты огранили его юную душу, прежде чем он отправился на знакомство с большим миром на борту шедшего южным курсом парусника. Лингард был необразован и весел, тяжел на руку, чист сердцем, неразборчив в выражениях; он отдал себя морю, и море стало его домом, подарило достаток. Оглядывая свой жизненный путь – от капитана корабля до владельца судов и капиталов, которого уважали везде, где бы он ни появился, и называли Раджа Лаут, – он сам удивлялся и восхищался своей судьбой, представлявшейся его неискушенному уму величайшей диковиной в истории человеческого рода. Собственный опыт казался ему бескрайним и непререкаемым, допускавшим всего один вывод: жизнь – простая штука. В жизни, как и на море, есть только два пути – правильный и неправильный. Здравый смысл и опыт указывают правильный путь. Иного пути держатся одни дураки да увальни, он ведет к потере рангоута и парусов, а то и к кораблекрушению, а в жизни – к потере денег и осмотрительности или болезненному тычку в зубы. Лингард не видел смысла держать зло на негодяев. Его раздражало только то, чего он не понимал. К человеческим слабостям он относился с презрительной терпимостью. Его ум и удачливость не нуждались в доказательствах – чем еще можно было объяснить такой жизненный успех? Лингард любил наводить порядок в жизни других людей и по этой же причине не мог удержаться, вопреки морскому этикету, от вмешательства в действия старпома, когда команда устанавливала новую стеньгу или выполняла другую «серьезную работу». Он был докучлив, но в то же время скромен. Если он и знал кое-что лучше других, то не стремился этим хвастать. «Пинки судьбы научили меня уму-разуму, мой мальчик, – говаривал он. – Лучше послушай совета человека, наделавшего в свое время много глупостей. Давай еще налью». «Мальчик» как правило принимал выпивку, совет и ту помощь, которую Лингард считал своим долгом оказать, что еще больше укрепляло мнение капитана о себе как о честном человеке. Капитан Том ходил от острова к острову, неожиданно появлялся в самых разных местах, улыбающийся, шумливый, верный своему образу, хваля или критикуя, но повсюду встречая радушный прием.

Сомнения и горечь неудачи старый моряк познал только после своего возвращения в Самбир. Вид «Вспышки», намертво севшей на рифы в северной части пролива Гаспар в зыбком свете пасмурного утра, потряс его до глубины души, а удивительные новости, которые он услышал по приезде в Самбир, окончательно расстроили. Много лет назад, движимый жаждой приключений, он на свой страх и риск с превеликим трудом обнаружил и промерил вход в устье этой реки, где, по сообщениям местных жителей, малайцы строили новый поселок. В то время он, несомненно, больше думал о личной выгоде, однако, встретив теплый прием у Патололо, вскоре полюбил местного правителя и его народ, советом и делом помогал им и, хотя никогда не слышал об Аркадии, мечтал о подобной счастливой жизни в этом маленьком уголке мира, который считал своей вотчиной. Укоренившееся, незыблемое убеждение, что только он, Лингард, знает, что лучше для местных жителей, было вполне в его характере и не так уж далеко от истины. Он пообещал осчастливить местных, желали они того или нет, и не отступал от своего слова. Торговля принесла новому уделу процветание, а страх подвернуться под горячую руку капитана обеспечил порядок на многие годы.

Лингард с гордостью взирал на плоды своих стараний. С каждым годом он все больше влюблялся в землю, людей, мутную реку, грязную спокойную поверхность которой, будь на то его воля, никогда бы не взрезало ни одно судно, кроме «Вспышки». Медленно поднимая свой корабль вверх по реке с помощью верпа, он опытным взглядом озирал вырубки на берегу и с важным видом объявлял свои прогнозы на будущий урожай риса. Лингард лично знал каждого поселенца от Самбира до морского побережья, знал их жен и детей, каждого человека из этой пестрой оравы; все они, стоя на хлипких мостках построенных прямо над водой клетушек из тростника, махали ему руками и кричали: «О! Капал лайер! Хай!», когда «Вспышка» медленно проходила по обжитому плесу на стоянку в необитаемой части реки, окруженной густым молчаливым лесом, могучие деревья которого покачивали широко раскинутыми ветвями под слабым теплом ветерком, словно ласково и грустно приветствуя гостя. Лингард все это просто обожал – отлитый из коричневого золота ландшафт с изумрудной оторочкой под горячим куполом из сапфира, шепот лесных исполинов, бормотание пальм нипа, постукивавших листьями под легким ночным ветерком, словно спешивших рассказать все секреты темневшей поодаль зеленой чащи. Он любил тяжелый аромат цветов и чернозема, это дыхание жизни и смерти, висевшее над бригом во влажном воздухе теплой спокойной ночи. Любил узкие угрюмые ручьи, чуравшиеся солнца, черные, гладкие, извилистые, как закоулки обманутых надежд. Любил даже стаи обезьян с печальными мордами, осквернявших покой причудливыми скачками и безумными ужимками – пародией на человеческое сумасшествие. Лингард одинаково любил все, живое и неживое: жидкую грязь на берегу, огромных ленивых аллигаторов, с дерзким равнодушием греющихся на солнце. Их размеры наполняли его гордостью. «Здоровенные ребята! Прихвати парочку в Палембанг! Я дело говорю, старик! – восклицал он, шутливо ткнув в ребра какого-нибудь приятеля. – Такая зверюга проглотит тебя в один присест со шляпой, сапогами и прочим! Бесподобные, шельмы! Не хочешь поближе на них посмотреть? А-а, испугался! Ха-ха-ха». И громоподобный смех наполнял веранду постоялого двора, выкатывался в сад, затоплял улицу, на мгновение останавливал бесшумное шарканье босых коричневых ног; его громкие раскаты пугали даже ручную птичку хозяина, нахальную майну, заставляя ее робко прятаться под ближайшим стулом. В большой бильярдной потные мужчины в тонких хлопчатобумажных майках останавливали игру, с киями в руках прислушивались к гоготу за настежь открытыми окнами и с глубокомысленным кивком шептали: «Опять старый волк травит про свою реку».

Он воистину был хозяином этой реки! Шепот любопытных, ореол загадочности служили для Лингарда источником нескончаемого удовольствия. Невежественные пересуды преувеличивали размеры доходов от его загадочной монополии. Хотя в целом он не переносил вранья, в этом случае любил подлить масла в огонь слухов и шутливо, с невозмутимым

видом прихвастнуть. Это была его река! Она принесла не только богатство, но и сделала его интересным человеком. Эта тайна делала его особенным среди купцов южных морей и полностью удовлетворяла присущее любому человеку заветное желание отличаться от других, хотя Лингард даже не подозревал, что оно жило и в его сердце. Неведомая река была главным элементом его благополучия, что Лингард понял в полной мере, только потерпев непредсказуемую, внезапную, болезненную утрату.

После разговора с Олмейером капитан поднялся на борт шхуны, отправил Джоанну на берег и заперся в своей каюте, чувствуя себя совершенно разбитым. Лингард прикрывал свое бездействие жалобами на хворь Олмейеру, который приходил проведать его по два раза на дню. Ему требовалось время для размышлений. Лингард был очень зол: на себя, на Виллемса – на то, что сделал Виллемс, и на то, чего не сделал. Образ законченного мерзавца никак не складывался в его уме. Блестящий замысел, а до конца не доведен. Почему? Виллемсу логичнее было бы перерезать Олмейеру глотку, сжечь дом и удрать: сбежать подальше от него, грозного Лингарда, но ничего подобного он не сделал. Что за этим крылось: дерзость, пренебрежение или что-то другое? Лингард чуял намек на неуважение к своему авторитету, и незаконченность подлости сильно его тревожила. Было в ней что-то половинчатое, ущербное – нечто такое, что могло бы развязать руки для возмездия. Самым правильным и очевидным шагом было бы пристрелить Виллемса. Но разве у Лингарда поднимется на это рука? Если бы этот малый сопротивлялся, лез в драку или убегал, если бы показал, что понял, как подло поступил, то убить его было бы проще, естественнее, но все обстояло наоборот! Виллемс прислал ему записку. Предлагал встретиться. Для чего? Он совершил беспримерное, хладнокровное предательство, жуткое и непостижимое, которое невозможно ничем объяснить. Почему он это сделал? Почему? Почему? Старый моряк не раз и не два со стоном произносил этот вопрос в душном одиночестве своей каюты, хлопая себя ладонью по лбу.

За четыре дня добровольного заточения из Самбира, внешнего мира, который так внезапно и безвозвратно выскользнул у него из рук, пришли два сообщения. Первой прибыла записка Виллемса, состоящая всего из нескольких слов, нацарапанных на листочке, вырванном из маленького блокнота. Второе послание было написано аккуратным каллиграфическим почерком Абдуллы на большом листе тонкой бумаги, завернутом в кусок зеленого шелка. Смысла записки Виллемса Лингард не понял. В ней говорилось: «Давайте встретимся. Я не боюсь. А вы? В.». Капитан в ярости порвал ее, но, прежде чем клочки грязной бумаги успели опуститься на пол, гнев улетучился и сменился другой эмоцией, заставившей Лингарда встать на колени, собрать обрывки записки, соединить их вместе на коробке хронометра и надолго задуматься, словно надеясь разгадать ужасную загадку по одному лишь почерку. Письмо Абдуллы он прочел с бо`льшим тщанием и спрятал в карман. Оно тоже вызвало у него гнев, который, улетучившись, оставил вместо себя почти покорную, почти изумленную улыбку. Пока оставался хоть какой-то шанс, Лингард не собирался отступать. «Надежнее всего не покидать корабль, пока он на плаву, – гласило одно из его любимых изречений. – Надежнее и правильнее. Бросить корабль, когда обнаружилась течь, нетрудно, но глупо. Очень глупо!» И все же ему хватало рассудительности, чтобы признать себя побежденным в безвыходном положении, оставаться мужчиной и не роптать на судьбу. Когда Олмейер поднялся после обеда на борт, Лингард молча сунул ему письмо Абдуллы.

Зять капитана прочитал его, молча вернул и облокотился на гакаборт (они стояли на палубе). Понаблюдав немного, как вода обтекает руль, он, не поднимая головы, сказал:

– Вполне достойное письмо. Абдулла выдает вам мерзавца с потрохами. Я же говорил, что Виллемс быстро им надоест. Что вы намерены предпринять?

Лингард кашлянул, переступил с ноги на ногу, решительно открыл рот, но долго ничего не говорил, потом наконец пробормотал:

– Черт меня побери, если я знаю.

– Надо что-то уже делать, и побыстрее.

– К чему спешить? Он не может убежать. Насколько я могу судить, теперь он зависит от моей милости.

– Да, – задумчиво произнес Олмейер, – и он ее не заслужил. Абдулла, если очистить письмо от всех комплиментов, намекает: «Избавьте меня от этого белого человека, и мы будем жить мирно, делясь доходами от торговли».

– И ты ему веришь? – с возмущением спросил Лингард.

– Не совсем. Хотя я не сомневаюсь, что некоторое время мы будем вести торговлю сообща, пока он все не подгребет под себя. Ну так что вы намерены делать?

Олмейер поднял голову и удивился, увидев перекошенное лицо Лингарда.

– Вам нехорошо? Что-то болит? – спросил он с непритворным участием.

– Последние несколько дней я чувствовал себя странно, но ничего не болело.

Лингард несколько раз стукнул себя по широкой груди, громко харкнул и повторил:

– Нет. Ничего не болит. Еще парочку лет протяну. Однако все это, что ни говори, очень меня тревожит.

– Вам надо беречь себя, – сказал Олмейер и после паузы добавил: – Вы намерены встретиться с Абдуллой?

– Не знаю. Нет пока. Время еще есть, – нетерпеливо ответил Лингард.

– Пора бы что-то предпринять, – мрачно заключил Олмейер. – С этой женщиной одни хлопоты. С ней и ее отпрыском – орет целыми днями. Наши дети не ладят. Вчера этот чертенок полез драться с Ниной. Лицо ей поцарапал. Настоящий дикарь, под стать своему папочке. Нет, правда. Джоанна тоскует по мужу и хнычет с утра до вечера. А когда не плачет, лается со мной. Вчера донимала меня расспросами, когда он вернется, кричала, что я послал его на опасное задание. Я сказал ей, что это обычное дело, посоветовал не дурить, так она набросилась на меня, как дикая кошка. Обзывала меня хамом, эгоистом, извергом, причитала о своем любимом Питере, который рискует ради моего блага своей жизнью, в то время как я и в ус не дую. Кричала, что он лучше двадцати таких, как я, что откроет вам глаза на то, какой я человек, – и все в таком же духе. Вот с чем приходится ради вас мириться. Могли бы и обо мне немного подумать. Я никого не ограбил, – попытался горько иронизировать Олмейер, – не предал лучшего друга, но тоже заслуживаю снисхождения. Живу как в лихорадке. Она совсем обезумела. Вы превратили мой дом в приют для мерзавцев и сумасшедших. Так нечестно. Ей-богу, нечестно! Когда на нее находит, она становится до смешного безобразной, визгливой – аж зубы сводит. Слава богу, у моей жены случился приступ хандры, и она ушла из дому. После известных дел живет в хижине у реки… ну, вы в курсе. Но мне и одной жены Виллемса достаточно. Спрашивается, зачем мне такое наказание? Вы требовательны и всегда правы. Сегодня утром я думал, что она мне глаза выцарапает. Представьте себе! Джоанна хотела повыпендриваться в поселке и могла что-нибудь там услышать, поэтому я приказал ей сидеть дома. Сказал, что за оградой небезопасно. Вот она и набросилась, растопырила когти. «Жалкий вы человек, – кричит, – вам даже здесь небезопасно, а вы отправили моего мужа вверх по реке, где он может сложить голову. Если он погибнет, так меня и не простив, Господь покарает вас за это преступление». За мое преступление! Иногда мне кажется, что я сплю и вижу сон! Я от этого всего скоро заболею. Аппетит и так уже пропал.