Изгнанник. Каприз Олмейера

Конрад Джозеф

Олмейер швырнул шляпу на палубу и в отчаянии взъерошил волосы. Лингард посмотрел на него с отеческой заботой и задумчиво пробормотал:

– Что она хотела этим сказать?

– Сказать? Да она сумасшедшая. И я тоже скоро с ума сойду, если так будет продолжаться!

– Потерпи немного, Каспар. Еще день или два.

То ли облегчив душу бурным излиянием чувств, то ли просто утомившись, Олмейер успокоился, подобрал шляпу и, прислонившись к фальшборту, принялся ей обмахиваться.

– Пару дней я подожду, – сказал он уныло, – но от таких дел, не ровен час, состаришься раньше времени. Что тут еще думать? Не могу вас понять. Абдулла ясно говорит, что, если вы согласитесь вывести его корабль из дельты

и научите его шкипера метиса, как это делать, он тут же выгонит Виллемса взашей и навечно станет вашим другом. Насчет Виллемса я Абдулле полностью верю. Это же так естественно. А насчет дружбы он, конечно, врет, но об этом пока рано тревожиться. Передайте Абдулле, что вы согласны, и до того, что потом случится с Виллемсом, никому не будет никакого дела.

Олмейер замолчал, сверкая глазами, сжимая челюсти и раздувая ноздри.

– Я сам им займусь и позабочусь, чтобы с ним что-нибудь случилось, – наконец проговорил он со сдерживаемой яростью.

Лингард слабо улыбнулся.

– Он не стоит пули. И связанного с этим риска тоже, – пробормотал капитан почти себе под нос.

Олмейер взвился на дыбы:

– Это вы так думаете! Вас не зашивали в гамак и не выставляли на посмешище перед толпой дикарей. Я не смогу никому показаться на глаза, пока этот мерзавец жив. Я… я с ним рассчитаюсь.

– Вряд ли, – буркнул Лингард.

– Думаете, я его боюсь?

– Боже упаси! Нет, конечно! – поспешил заверить его Лингард. – Ты – и боишься? Я тебя хорошо знаю. И не сомневаюсь в твоей смелости. А вот голова у тебя, мальчик мой, голова…

– Вот оно что, – обиделся Олмейер. – Чего уж там, назовите меня сразу дураком.

– Не хочу, – вспылил Лингард. – Если бы я хотел назвать тебя дураком, то назвал бы, не спрашивая у тебя разрешения. – Лингард принялся расхаживать по узкому юту, ногой отшвыривая с дороги канаты и рыча вполголоса: – Экий неженка. Что еще? Я делал мужскую работу, когда ты еще под стол пешком ходил, понимаешь. Говорю что захочу.

– Ладно, ладно, – сказал Олмейер с показным смирением. – С вами последние дни просто невозможно стало разговаривать.

Он нахлобучил шляпу, спустился по трапу и остановился, задержав ногу на лесенке, словно что-то вспомнив, после чего вернулся назад и встал у Лингарда на дороге, заставив его остановиться и выслушать.

– Разумеется, вы поступите так, как посчитаете нужным. Вы не слушаете ничьих советов, я это знаю. Но я вам одно скажу: отпускать этого парня восвояси несправедливо. Если вы ничего не предпримете, этот наглец как пить дать сбежит на корабле Абдуллы. Абдулла использует его, чтобы насолить вам и кому-нибудь еще в другом месте. Виллемс слишком много знает о ваших делах. Он принесет вам кучу неприятностей. Помяните мои слова: кучу неприятностей – и вам, и, возможно, не только. Подумайте об этом, капитан Лингард. Это все, о чем я прошу. А теперь мне пора на берег. У меня много работы. Первым делом завтра же утром надо поднять груз на шхуну. К отправке все готово. Если я вам понадоблюсь, поднимите на мачте какой-нибудь вымпел, а ночью сделайте два выстрела – я услышу и приду. – В заключение Олмейер более приветливым тоном добавил: – Не хотите поужинать в доме сегодня вечером? Торчите на борту целыми днями, совсем скисли.

Лингард ничего не ответил. Картина, которую нарисовал Олмейер, образ Виллемса, рыскающего по островам, разрушающего гармонию вселенной грабежом, подлостью и насилием, заставили его замолчать, заворожили, погрузили в болезненный ступор. Олмейер, немного подождав, неохотно направился к трапу, задержался около него, со вздохом вылез за борт и начал медленно спускаться. Когда его голова уже скрылась за поручнями, следивший за ним отсутствующим взглядом Лингард вдруг встрепенулся, подбежал к борту, свесился и крикнул:

– Эй, Каспар! Погоди!

Олмейер

сделал знак гребцам, чтобы сушили весла, и повернулся к шхуне. Лодку медленно отнесло к кораблю, почти к тому месту, где стоял Лингард.

– Слушай, – сказал Лингард, – мне сегодня понадобится хорошее каноэ с четырьмя гребцами.

– Прямо сейчас? – спросил Олмейер.

– Нет! Лови конец. Ох, черт неуклюжий!.. Нет, Каспар, – продолжил капитан, когда гребец на носу лодки ухватился за брошенный канат. – Нет, солнце слишком печет. К тому же такие дела лучше делать без шума. Пришли мне каноэ с четырьмя гребцами – только хороших выбери! – и шезлонгом. Перед закатом. Понял?

– Слушаюсь, папочка, – весело крикнул Олмейер. – Рулевым поставлю Али, лучше его у меня никого нет. Что еще?

– Это все, сынок. Главное – пусть не опаздывают.

– Спрашивать, куда вы направитесь, я полагаю, бесполезно? – закинул удочку Олмейер. – Потому как если вы решили встретиться с Абдуллой…

– Я не буду встречаться с Абдуллой, по крайней мере сегодня. А теперь ступай с богом.

Он проводил взглядом устремившееся к берегу каноэ, помахал в ответ на кивок Олмейера и вернулся на ют, разглаживая письмо Абдуллы, которое вытащил из кармана. Лингард тщательно перечитал его еще раз и с улыбкой медленно скомкал в пальцах хрустящую бумагу, словно сжимал горло Абдуллы. Сунув было бумажный комок обратно в карман, он передумал, щелчком выбросил его за борт и долго задумчиво смотрел, как тот пляшет на воде, уносимый речным течением к морю.

Часть IV

Глава 1

Ночь выдалась очень темной. Впервые за много месяцев восточное побережье дремало в беззвездной тьме под недвижимым покровом туч, которые, ощутив первое влажное дыхание муссона, наползали с востока всю вторую половину дня. Тучи давили на заходящее солнце своей черно-серой массой, преследуя дневной свет с грозным, мрачным упорством, как будто сознавая свою роль предвестников жестокости и смятения. Когда солнце почти скрылось за горизонтом, огромная туча быстро удушила свет заходящего светила, докатилась до четкой зазубренной каймы далеких гор, молча, зловеще, почти касаясь застывших в неподвижности макушек деревьев, нависла над лесом, от которого поднимался пар, но не спешила пролиться благословенным дождем, вскармливая в своей середине яростный гром и как будто колеблясь, достаточно ли накопила сил, чтобы вершить добро или зло.

Бабалачи вынырнул из красноватого света и дыма внутри своего маленького бамбукового жилища, глубоко втянул в легкие теплый застоявшийся воздух и на минуту, будто напуганный непривычной, глухой тишиной на подворье Лакамбы, крепко зажмурил единственный глаз, а когда снова открыл, к нему вернулась способность различать на черном фоне ночи разные оттенки сгустков темноты – деревья, покинутые дома, кусты у реки.

Измученный заботами заговорщик осторожно спустился по пустому двору к воде и замер на берегу, прислушиваясь к голосу невидимой реки, что текла у его ног, к тихому шепоту, гортанному бормотанию, внезапному бульканью и шипению, с которыми поток бежал мимо берега в распаренной темноте.

Бабалачи стоял лицом к реке, и казалось, что великая пустота прямо перед ним облегчает дыхание. Немного погодя он грузно оперся на посох, опустил подбородок на грудь и тяжело вздохнул в ответ на самозабвенное бормотание реки, быстро и безостановочно спешившей к морю, безразличной к радостям и обидам, страданиям и борьбе, победам и поражениям тех, кто населял ее берега. Коричневые воды с одинаковой готовностью покорно и бездушно принимали друзей и врагов, любовь и ненависть, помогали либо мешали спасти жизнь или отнять ее. Великая быстрая река служила избавлением, тюрьмой, оплотом, могилой.