Изгнанник. Каприз Олмейера

Конрад Джозеф

Гладкая чернота за окном начала светлеть, в ней плавали размытые очертания, как если бы из мрачного хаоса нарождалась новая вселенная. Из темноты проступали формы, лишенные деталей, – отдельное дерево, кусты, темная полоса леса вдали, прямые линии дома, край соседней крыши. Бабалачи, который до этого был всего лишь бесплотным голосом, превратился в фигуру человека, беспечно положившего подбородок на дуло ружья и зыркающего по сторонам единственным глазом. Быстро наступал угрюмый день, зажатый в тиски речного тумана и тяжелых туч, серый, лишенный солнечного света, ущербный, безрадостный, тусклый.

Бабалачи осторожно потянул Лингарда за рукав, а когда старый

моряк вопросительно поднял голову, указал пальцем на дом Виллемса, отчетливо видный справа, за растущим во дворе большим деревом.

– Смотрите, туан! Он здесь живет. За этой дверью. Скоро выйдет из нее с растрепанными волосами и будет ругаться. Да. Он белый и вечно недовольный. Мне кажется, что он злится даже во сне. Опасный человек. Как видите, туан, – подобострастно продолжал малаец, – его дверь прямо напротив окна, где вы изволите сидеть. Окно скрывает вас от чужих глаз. Он прямо напротив вас. Совсем недалеко. Посмотрите, как близко, туан.

– Да-да, я не слепой. Когда он выйдет, я его увижу.

– Несомненно, туан. Когда он выйдет… Пока вы здесь сидите, он вас не заметит. Я сейчас уйду, приготовлю каноэ. Я бедный человек и должен быть в Самбире у Лакамбы, когда он продерет глаза. Я вынужден кланяться Абдулле, он сильный, еще сильнее вас. Отсюда вам легко будет увидеть человека, который хвастал Абдулле, что был вашим другом, хотя готовился напасть на тех, кто считал вас защитником. Да, это он подговорил Абдуллу насчет проклятого флага. Лакамба был слеп, а меня обманули. Но вас, туан, вас он обманул еще больше. И хвастался об этом перед всеми.

Бабалачи бережно прислонил ружье к стене рядом с окном и тихо сказал:

– Мне уйти, туан? Будьте осторожны с ружьем. Я вставил кремень – камень, подаренный мудрецом, не дающий осечки.

Лингард не сводил глаз с дверей дома. В серой пустоте двора с уханьем, похожим на звук гонга, лениво хлопая крыльями, пролетел в направлении леса дикий фруктовый голубь – птица с ярким оперением, в сумраке недоброго рассвета выглядевшая черной, как ворона. Плотная стая белых рисовок с тихим писком взмыла над макушками деревьев и, зависнув в воздухе, вдруг прыснула во все стороны, как осколки разорвавшейся гранаты. За спиной Лингарда раздалось шарканье ног – это покидали хижину женщины. Со стороны двора послышались чьи-то жалобы на холод – слабые, но отчетливые в тишине, заполнившей пространство между пустующими домами и безлюдными вырубками. Бабалачи вежливо кашлянул. Под домом безо всякого перехода застучали деревянные пестики для очистки риса. Слабый, но внятный голос во дворе снова захныкал: «Раздуй угли, брат!» Ему визгливо ответил другой: «Сам раздуй, свинья привередливая!» Тон речи, взметнувшись, сбился на глухое бормотание, словно говоривший провалился в глубокую яму. Бабалачи с явным нетерпением кашлянул еще раз и доверительно спросил:

– Как вы думаете, туан, мне уже пора уходить? Вы позаботитесь о моем ружье? Я умею повиноваться, я слушаюсь даже Абдуллу, хотя он меня обманул. Ружье надежное, бьет далеко и точно. Я всыпал двойную меру пороха и вложил три куска свинца. Да-да, туан. А теперь мне, пожалуй, пора.

Лингард медленно обернулся на звук голоса Бабалачи и остановил на нем тусклый безрадостный взгляд больного человека, очнувшегося поутру, чтобы встретить еще один многострадальный день. Вникнув в слова старого интригана, Лингард насупил брови, его взгляд ожил, на лбу обозначилась толстая

жилка. Наткнувшись на твердый взгляд моряка, Бабалачи поперхнулся словами и сконфуженно замолчал.

Лингард поднялся. Его лицо разгладилось, он глянул на встревоженного Бабалачи с высоты своего роста с неожиданным благодушием.

– Ага! Вот чего ты добиваешься, – сказал он, положив тяжелую руку на податливое плечо Бабалачи. – Ты решил, что я пришел убить его, а? Признавайся, цепной пес арабского торгаша!

– А для чего же еще? – потеряв от нетерпения осторожность, взвизгнул Бабалачи. – Для чего, туан? Не забывайте, что он сделал. Он отравлял наши уши наветами на вас. Вы настоящий мужчина. И если вы пришли не для того, чтобы его убить, то здесь дурак либо я… – он замолчал, хлопнул ладонью по голой груди и унылым шепотом закончил: – …либо вы, туан.

Лингард бросил на него презрительно-холодный взгляд. После долгих мучительных блужданий по темному лабиринту омерзительных поступков Виллемса логика и коварные зигзаги неискреннего ума Бабалачи предстали перед ним как на ладони. По крайней мере здесь он имел дело с объяснимым, простым следствием, вытекающим из ясной причины, поэтому даже пожалел расстроенного махинатора.

– Выходит, твой друг тебе не угодил, одноглазый! – медленно произнес Лингард, приблизив свирепое лицо к смущенной физиономии малайца. – Сдается мне, это напрямую связано с недавними событиями в Самбире, а? Говори, сын погорельца.

– Да погибнуть мне от вашей руки, о раджа морей, если я говорю неправду! – с безудержной горячностью вскричал Бабалачи. – Вы здесь окружены врагами. И он среди них главный. Абдулла без него не смог бы ничего добиться, а я без Абдуллы. Так что бейте меня, а в моем лице – всех остальных!

– Да кто ты такой, – презрительно воскликнул Лингард, – чтобы называть себя моим врагом! Ты грязь под ногами! Ничтожество! Иди отсюда! Лакас! Живо! Проваливай!

Он вытолкал Бабалачи из дверей и по короткой лестнице спустился за ним во двор. Сидевшие у огня гребцы словно через силу лениво обернулись на двух мужчин и, не проявив никакого интереса, теснее сбились в кучку, с отсутствующим видом грея руки над углями. Женщины замерли с пестиками в руках и с любопытством украдкой поглядывали из полумрака под домом.

– Сюда? – спросил Лингард, кивнув на плетеную калитку, ведущую на участок с домом Виллемса.

– Если вы ищете смерти, то сюда, – ответил Бабалачи равнодушно, будто истощил весь запас эмоций. – Да, здесь живет тот, кто уничтожил ваших друзей, приблизил кончину Омара, подговорил Абдуллу сначала против вас, потом против меня. Я повел себя как ребенок. Позор! Но вы идите, туан, идите…

– Я-то пойду куда захочу, – огрызнулся Лингард, – а ты иди к черту. Ты мне больше не нужен. Скорее острова в этих морях исчезнут в пучине, чем я, Раджа Лаут, стану выполнять волю твоего народца. Тау? Я тебе вот что скажу: после сегодняшнего дня можешь поступить с ним как хочешь. И я говорю это, потому что милостив.

– Тида! Я ничего не сделаю, – с горьким безразличием покачал головой Бабалачи. – Я в руках Абдуллы, и если вам нет никакого дела, то и мне тоже. Нет-нет! Сегодняшнее утро меня многому научило. Настоящих мужчин больше не осталось. Вы, белые, жестоки с друзьями и милостивы к врагам – так поступают одни дураки.

Бабалачи спустился к реке и, не оборачиваясь, исчез в низкой пелене тумана. Лингард проводил его задумчивым взглядом. Через минуту он выпрямился и окликнул гребцов.

– Хайя! Эй, вы там! Когда поедите рису, ждите меня с веслами наготове. Ясно?