Изгнанник. Каприз Олмейера

Конрад Джозеф

– Ай-ва! Не зря написано, что земля принадлежит людям со светлой кожей и с жестким, но глупым сердцем. Чем дальше хозяин, тем легче доля раба, туан! Вы держались слишком близко к нам. Ваш голос постоянно звучал в наших ушах. Теперь все будет по-другому. Великий раджа в Батавии могуч, но может поддаться на обман. Чтобы его здесь услышали, ему придется говорить очень громко. Но если кричать будем мы, он услышит целый хор голосов, просящих о защите. Ведь он всего лишь белый.

– Если я говорил с Паталоло с позиции старшего брата, то для вашей же пользы. Для общей пользы, – с великой серьезностью возразил Лингард.

– Так говорят все белые, – воскликнул Бабалачи с пылкой

горечью. – Я знаю вашего брата. Вы все так говорите, а сами заряжаете пушки и точите сабли. А когда подготовитесь, слабому советуете: «Покорись мне и радуйся либо умри!» Вы, белые, странный народ. Для вас истинны только ваша мудрость, ваше достоинство и ваше счастье. Вы сильнее диких зверей, но не умнее. Тигр не нападает, когда сыт, а вам всегда мало. Тигр признает разницу между собой и теми, кто умеет говорить, вы же не понимаете разницы даже между собой и нами, тоже людьми. Вы мудры и велики, но всегда будете глупцами.

Бабалачи вскинул руки, потревожив дремлющее облако дыма над головой, и хлопнул ладонями о хлипкий пол по обе стороны от вытянутых ног. Вся хижина заходила ходуном. Лингард с интересом посмотрел на взволнованного малайца.

– Апа, апа, в чем дело? – примирительно пробормотал капитан. – Я кого-нибудь здесь убил? Где мои пушки? Что я такого сделал? Кого-нибудь съел?

Бабалачи успокоился и заговорил с заученной вежливостью.

– Вы, туан, человек моря и больше похожи на нас. Поэтому я говорю с вами от сердца. Вот только море оказалось сильнее, чем Раджа Лаут.

– Ты и об этом знаешь? – спросил уязвленный Лингард.

– Хай! Мы слышали о вашем корабле. Некоторые радовались. Но не я. Вы настоящий человек среди белых шайтанов.

– Трима касси! За это спасибо, – буркнул Лингард.

Бабалачи с робкой улыбкой потупил взгляд, но лицо его вдруг омрачилось, и он возобновил разговор скорбным тоном:

– Если бы вы явились днем раньше, туан, то увидели бы, как умирает ваш враг. Он умирал нищим, слепым и несчастным, у него не осталось сыновей, способных выкопать для него могилу и рассказать о его мудрости и отваге. Да, вы бы увидели, как человек, с которым вы много лет назад дрались в проливе Каримата, умирает в полном одиночестве, за исключением единственного друга. Вы были бы довольны.

– Нет, я бы даже не вспомнил его, не назови ты сейчас его имени. Вы нас не понимаете. Мы сражаемся, побеждаем и забываем.

– Истинно, истинно, – с вежливой иронией сказал Бабалачи. – Вы, белые, так великодушны, что вам недосуг запоминать своих врагов. Нет-нет! Вы к нам настолько милостивы, что для памяти не остается места. О, как вы добры и велики! Вот только сдается мне, что в кругу своих вы ничего не забываете. Не так ли, туан?

Лингард не ответил и только едва заметно повел плечами. Он положил ружье на колени и рассеянно взглянул на кремневый замок.

– Да, – продолжал Бабалачи, вновь погружаясь в минорный настрой, – да, он умер во тьме. Я сидел рядом и держал его руку, а он не мог даже увидеть человека, ловившего его последний вздох. Та, кого он проклял из-за белого, тоже сидела здесь и плакала, закрыв лицо. Белый мужчина ходил по двору, шумел. Время от времени подходил к двери и смотрел на нас, скорбящих, смотрел такими дикими глазами, что я даже был рад в душе, что умирающий не мог его видеть. Я правду говорю. Я был рад, ибо в глаза белого человека страшно заглядывать, когда ими смотрит сидящий в нем дьявол.

– Дьявол? Ишь ты! – вполголоса воскликнул Лингард, словно поймал свежую мысль.

Бабалачи продолжал:

– В первые утренние часы Омар приподнялся,

хотя был очень слаб, и отчетливо произнес несколько слов, не предназначенных для человеческих ушей. Я крепко держал его за руку, но для вождя смельчаков пришло время присоединиться к счастливым правоверным. Мои домашние принесли белый саван, и я начал копать могилу прямо в хижине, где он жил и умер. Белый человек подошел к порогу и что-то крикнул. Он был очень сердит – сердит на дочь Омара за то, что она била себя в грудь, рвала на себе волосы и громко оплакивала смерть отца, как и подобает женщине. Вы понимаете, о чем я, туан? Этот белый мужчина вбежал в хижину, вне себя от ярости, схватил ее за плечо и вытащил наружу. Да, туан. Я видел смерть Омара и видел его дочь у ног обманувшего меня человека. Его лицо было серым, как утренний туман. Он смотрел на женщину, которая билась головой о землю у его ног, белыми глазами. Он, раб Абдуллы! Да-да, он жив лишь милостью Абдуллы. Вот почему я не поднял на него руку, когда все это увидел. Я сдержался, потому что теперь мы под флагом оранг-бланд, и Абдулла может шептать на ухо великим мира сего. Нам не нужны неприятности с белыми людьми. Абдулла приказал – я подчиняюсь.

– И это все? – рыкнул Лингард в бороду и добавил на малайском языке: – Похоже, ты рассержен, о Бабалачи!

– Нет, я не сержусь, туан, – ответил тот, спускаясь с опасной вершины негодования в надежную долину неискреннего подобострастия. – Я не сержусь. Кто я такой, чтобы сердиться? Я всего лишь оранг-лаут и много раз убегал от вашего брата. Одному служил, от другого получал защиту. Давал советы за пригоршню риса. Кто я, чтобы сердиться на белого человека? Что толку гневаться, если не имеешь права ударить? Вы, белые, забрали себе все – море, землю, право наносить удары! У нас на островах не осталось ничего, кроме справедливости белого человека, вашей великой справедливости, не признающей гнева.

Бабалачи подошел к порогу и понюхал теплый воздух во дворе, потом вернулся назад и прислонился к столбу, подпиравшему крышу, глядя в лицо сидевшему на сундуке Лингарду. Факел, почти догорев, шипел. В сердцевине пламени с треском возникали небольшие вспышки, исторгавшие маленькие, величиной с горошину, клубочки белого дыма. Сквозняк, дующий через невидимые щели в стенах из бамбука, уносил их к двери. Резкий запах нечистот, в котором плавала хижина, усилился, неодолимо туманил сознание Лингарда, угнетал его решимость и способность мыслить. В голове ворочались думы о себе и человеке, который хотел встретиться с ним, ждал его. Ждал день и ночь. Мелькнула злорадная расплывчатая мысль: этому парню вряд ли понравилось ждать. Ничего, потерпит. Они скоро увидятся. И как долго продлится их встреча: пять секунд, пять минут? Ничего не говорить? Или что-нибудь сказать? Но что? Нет! Дать ему напоследок как следует оглядеться, и уж тогда…

Бабалачи вдруг тихо заговорил. Лингард моргнул, кашлянул и выпрямил спину.

– Теперь вы все знаете, туан. Лакамба живет в доме Паталоло за палисадом. Абдулла начал строить из досок и камней склад для товара. Теперь, после смерти Омара, я перееду отсюда к Лакамбе, буду у него советником. Я прислуживал многим людям. Лучший из них теперь спит в земле, одетый в белый саван, на его могиле нет ничего, кроме кучки золы, оставшейся от сожженной хижины, в которой он жил. Да, туан! Ее сжег белый человек. Вбежал с горящим факелом, потребовал, чтобы я вышел, хотя я хоронил великого вождя. Так и было! Ругался, поминая всуе имя вашего и нашего Бога, клялся, что сожжет меня и женщину вместе с хижиной, если мы не поторопимся. Хай! Белые люди искусны и мудры. Я быстро вытащил ее наружу.