Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
У Олмейера от страха на миг потемнело в глазах, и поначалу слова окружающих до него не доходили. Усилием воли стряхнув оцепенение, он услышал голос Махмата.
– …так и вышло, туан. Саронг зацепился за обломок ствола, голова застряла под водой. Когда я его увидел, сразу подумал: не нужен он нам! Хотел отцепить и пустить по реке. К чему хоронить чужака среди наших домов, чтобы его дух пугал женщин и детей? Нам своих тут мало?
Под одобрительный гул зевак Махмат бросил укоризненный взгляд на Бабалачи.
– Однако туан Бабалачи велел мне вытащить тело на берег, – оглядывая слушателей, но адресуясь только к Бабалачи, продолжал
По толпе пробежал смешок – давняя вражда Махмата и Буланги была всем известна, интерес к ней в Самбире никогда не утихал. Веселье прервал очередной вопль миссис Олмейер.
– О Аллах! Что за язва эта женщина! – рассерженно воскликнул Махмат. – В общем, схватившись за труп, что приплыл неизвестно откуда, скорее всего, осквернил себя прямо перед завтраком. Сделал я это по приказу туана Бабалачи, чтобы угодить белому господину. Довольны вы, о туан Олмейер? И что я получу в награду? Туан Бабалачи обещал, что вы меня наградите! Так что, считайте, я осквернился, а если и не осквернился, на меня могло лечь проклятие. Гляньте-ка на его ножные браслеты! Кто-нибудь когда-нибудь видел утопленника, который приплыл бы ночью по реке в золотых браслетах? Колдовство, не иначе. Однако, – продолжал Махмат после задумчивой паузы, – я бы мог взять один браслет, если вы мне разрешите. Потому что у меня есть амулет от духов и я ничего не боюсь. Аллах велик!
Свежий взрыв горестных восклицаний миссис Олмейер прервал поток его красноречия. Сбитый с толку Олмейер перевел взгляд с жены на Махмата, с него – на Бабалачи, и наконец, уставился на искромсанное и переломанное тело, лежащее в грязи с прикрытым лицом. Рука трупа, выкрученная и истерзанная, с белыми костями, тут и там торчащими из рваной плоти, вытянулась в сторону, почти касаясь пальцами ног Олмейера.
– Ты знаешь, кто это? – негромко спросил он у Бабалачи.
Тот, глядя мимо него, почти беззвучно зашевелил губами, да и этот шепот, предназначенный только для ушей Олмейера, почти потонул в причитаниях его жены.
– Глядите сами, тут, у ваших ног. Кольцо на пальце, которое я хорошо знаю. Страшная судьба.
С этими словами Бабалачи решительно шагнул вперед, словно случайно наступив на руку утопленника и втоптав ее в грязь, и погрозил посохом толпе, которая вяло отшатнулась.
– Убирайтесь! – строго велел он. – Отправьте жен к очагам, которые нельзя было бросать, бегая вокруг утонувшего чужеземца. Это мужская забота. Я забираю тело именем раджи. Пускай тут останутся только слуги туана Олмейера. Вон!
Толпа начала неохотно расползаться. Сперва ушли женщины, таща за собой упиравшихся детей, которые озирались всю дорогу, повиснув на материнских руках. За ними тронулись мужчины – неровными группками, которые становились все меньше, по мере того как очередной хозяин, завидев свой дом, ускорял шаг и спешил к котлу с рисом, почувствовав, что проголодался. Только на взгорке, откуда хорошо просматривался мыс, стояло несколько человек – то ли друзей, то ли врагов Махмата, – которые с любопытством глядели на тесный кружок оставшихся на речном берегу, возле тела.
– Не пойму, о каком кольце ты толкуешь, Бабалачи! – сказал Олмейер. – И кто бы ни был этот бедняга, ты ему руку втоптал в грязь! Открой лицо, – приказал он жене,
– Ха! – воскликнул Махмат, который тоже остался на берегу. – Послушайте, туан, бревна сошлись вот так, – он свел ладони, – и голова, похоже, застряла между ними, так что на лицо можно уже не глядеть. Никто теперь не поймет, где у него кожа, кости, нос, губы и даже глаза. Видно, когда он родился, предначертано было, что ни один человек в день смерти не сможет поглядеть на него и сказать: «Да, это лицо моего друга».
– Хватит, Махмат, замолчи, – велел Бабалачи, – и отведи глаза от браслета, ты, пожиратель свинины. Туан Олмейер, – продолжил он, понизив голос, – вы видели Дэйна нынешним утром?
Олмейер в тревоге вытаращил глаза.
– Нет, – быстро ответил он. – А вы? Разве он не у раджи? Я его жду. Почему он от вас не ушел?
Бабалачи печально покачал головой.
– Он ушел, туан. Прошлой ночью, в ужасный шторм и разъяренные волны. Ночь была совсем черной, но в душе Дэйна пылал огонь, который звал его к вашему дому, как будто вода тиха и спокойна, а бревна – не больше, чем соломинки. Ушел, а теперь лежит здесь.
И Бабалачи кивнул на тело.
– С чего ты взял? – воскликнул Олмейер, отталкивая жену. Он сорвал с лица покрывало и всмотрелся в изуродованную массу плоти, волос и засохшей грязи, в которую превратилось лицо покойника. – Как тут можно узнать?
Он пожал плечами и отвернулся.
Бабалачи встал на колени, счищая грязь с застывших пальцев вытянутой руки, поднялся на ноги, и перед глазами Олмейера сверкнуло золотое кольцо с большим зеленым камнем.
– Вы не можете его не помнить, – сказал он. – Оно никогда не покидало руки Дэйна. Пришлось повредить палец, чтобы снять его. Теперь узнаете?
Олмейер в отчаянии вскинул руки к голове и тут же бессильно уронил. Пристально наблюдавший за ним Бабалачи с изумлением заметил на его лице усмешку. Сраженного новым несчастьем Олмейера посетило странное видение: словно день за днем, месяц за месяцем, год за годом он падал, падал, падал в глубокую черную гладкую яму, а вокруг тошнотворно-стремительно вырастали черные стены. Бешеный спуск, от которого, кажется, до сих пор звенит в голове, и сокрушительный удар, с которым он достиг дна, однако – вот чудо! – цел и невредим, а Дэйн погиб и лежит у его ног весь переломанный. Ну разве не смешно? Мертвый малаец. Сколько Олмейер их перевидал, и ни разу его это не трогало, а теперь он готов заплакать, но не над утопленником, а над судьбой белого человека – человека, который сорвался в пропасть и почему-то не разбился. Ему казалось, что настоящий Олмейер стоит где-то в стороне и пристально наблюдает за Олмейером, попавшим в беду. Бедняга, что за бедняга! Как он еще себе горло не перерезал? Хотелось подбодрить его, чтобы он не свалился тут же, мертвым, прямо на уже готового покойника. Одним разом покончил бы со всеми страданиями. Олмейер не заметил, как застонал вслух. Звук собственного голоса напугал его. Неужели он сходит с ума? Встревоженный этой идеей, он развернулся и побежал домой, повторяя про себя: «Я не свихнулся, нет, конечно же, нет, нет, нет!» Но даже для того, чтобы удержать эту мысль в голове, приходилось прикладывать усилия.