Изгнанник. Каприз Олмейера

Конрад Джозеф

Выстрел с борта парохода заглушил ответ Решида. Бросив Тамину, он кинулся к складу и на полдороге встретил Абдуллу, спешившего к воротам.

– Оранг-бланда идут, – сообщил Решид. – Надеюсь, мы получим вознаграждение.

Абдулла задумчиво покачал головой:

– Белые не спешат раздавать награды. Они скоры на расправу и ленивы на благодарность. Посмотрим…

Он встал у ворот, поглаживая седую бороду и слушая приветственные крики на том конце поселка. Когда Тамина собралась уходить, Абдулла окликнул ее:

– Послушай-ка, девочка! У Олмейера будет много белых людей, моряков, и ты наверняка будешь торговать там печеньем. Все, что увидишь и услышишь, можешь рассказать мне. Приходи сюда перед закатом, и я подарю тебе синий носовой платок в красную крапинку. А теперь иди и не забудь вернуться.

И Абдулла подпихнул Тамину концом длинного посоха так, что она споткнулась.

– Эта рабыня еле ползает, – с неудовольствием пожаловался он племяннику.

Тамина двинулась прочь – глаза опущены, поднос на голове. Из открытых дверей слышались приветливые голоса соседей,

желавших купить печенье, они зазывали ее внутрь, но она не откликалась, забыв про обязанности под гнетом нелегких мыслей. С самого раннего утра она успела услышать и увидеть очень много того, что наполнило ее сердце радостью вперемешку с болью и страхом. Пока все спали, до рассвета, до того, как поплыть в Самбир, Тамина слушала из-за стены голоса. И теперь, после слов, сказанных в темноте, она несла в руках чужую жизнь, а в груди – огромную печаль. Но по ее упругим шагам, стройной осанке и лицу, прикрытому, как вуалью, обычным выражением сонного равнодушия, никто бы не догадался о двойном грузе, который лежал под грузом реальным – подносом с горой сладостей, испеченных руками хозяйственных жен Буланги.

В ее гибкой, прямой как стрела фигурке, в грациозной легкой походке, в кротких глазах, не выражавших ничего, кроме бесконечного смирения, спали чувства и страсти, страхи и надежды, проклятие жизни и утешение смерти, о которых не подозревала и сама Тамина. Она росла, как высокие пальмы, меж которых сейчас семенила: в поисках света, в стремлении к солнцу, в страхе перед ураганом и в равнодушии ко всему прочему. Служанка не питала надежд и не ждала перемен. Она не знала другого неба, другой воды, другого леса, другого мира и другой жизни; не имела никаких желаний, привязанностей, страхов, кроме ужаса перед бурей, и никаких сильных чувств, кроме голода, и то лишь время от времени, поскольку в зажиточном доме Буланги, стоящем на дальней прогалине, рис никогда не переводился. В отсутствии боли и голода видела она свое счастье, а когда все-таки грустила, это означало только одно: что сегодня она больше обычного устала от повседневной работы. И потому в жаркие ночи юго-западных муссонов она безмятежно спала под яркими звездами на настиле, пристроенном к дому прямо над рекой. Внутри тоже спали: Буланги у двери, жены в глубине комнаты, дети – каждый со своей матерью. Тамина слышала их дыхание, сонное ворчание Буланги, иногда – вскрик ребенка, и вслед за ним – ласковое бормотание матери. И она закрывала глаза под плеск воды внизу и шепот теплого ветра над головой, не обращая внимания на бесконечную жизнь тропического леса, который тщетно окликал ее тысячами неясных голосов, шелестом прохладного ветра, витавшими вокруг густыми ароматами, белыми призраками утренней дымки, плывущими над ней в торжественном молчании всего сущего перед рассветом.

Такой была ее жизнь до появления брига с чужестранцами. Тамина хорошо помнила то время – взбудораженный поселок, нескончаемое удивление, дни и ночи возбужденных разговоров. Помнила собственную робость перед нездешними людьми, пока бриг не встал на якорь у берега, сделавшись в какой-то мере частью поселка, и страх не улетучился, сменившись привычкой. Зов с борта брига вошел в ее повседневную жизнь. Она неуверенно взбиралась по шаткому трапу под подбадривающие крики и более-менее пристойные шутки моряков с фальшборта. Тамина продавала им печенье – этим людям, что говорили так громко и вели себя так вольно. На палубе царила толчея, все бегали туда-сюда, окликали друг друга, отдавали и выполняли команды. Грохотали блоки, посвистывали тросы. Она садилась в тени навеса, так, чтобы никому не мешать, ставила перед собой поднос и хорошенько закрывала лицо покрывалом, чувствуя себя неловко среди толпы мужчин. Отпуская товар, всем улыбалась, но ни с кем не говорила, а шутки упорно пропускала мимо ушей. А кругом звучали истории о дальних странах, о невероятных обычаях и еще более невероятных событиях. Моряки были храбры, но даже самый храбрый из них с опаской отзывался о своем хозяине. Человек этот часто проходил мимо Тамины – прямой и безразличный, юный и гордый, в богатой одежде и сверкающих золотых украшениях, – в то время как остальные стояли навытяжку и ловили каждое его слово, готовые выполнить приказ. И тогда вся жизнь служанки словно сосредоточивалась в одних только глазах: она следила за ним из-под покрывала, очарованная, и боялась привлечь к себе его внимание. Однажды он все-таки заметил ее и спросил:

– А это кто такая?

– Рабыня, туан! Печеньем торгует! – ответили ему сразу дюжина голосов.

Тамина подскочила в страхе, готовая сбежать на пристань, но он подозвал ее, и пока она стояла перед ним, дрожа и опустив голову, успокоил ласковыми словами, приподнял лицо за подбородок, заглянул в глаза и сказал с улыбкой:

– Не бойся!

Потом кто-то окликнул его с берега, он повернулся, ответил и больше уже никогда не разговаривал с Таминой, забыв о ее существовании. А она увидела на берегу Олмейера и Нину. Услышала веселый голос, от которого лицо Дэйна засияло, и он мигом спрыгнул на пристань. С тех пор она возненавидела этот голос.

Тамина перестала приходить к Олмейерам и проводила полуденные часы в тени парусов брига. Следила за Дэйном, и чем ближе он подходил, тем чаще колотилось ее сердце в диком смятении незнакомых чувств – восторга, надежды, страха, – которые увядали по мере того, как удалялся его силуэт, оставив ее обессиленной, как после схватки, сидящей долгие часы в дремотной истоме. Потом она не спеша плыла домой, часто пуская каноэ по течению ленивых струй реки. Весло бесцельно свисало в воду, пока Тамина сидела на корме, подперев рукой подбородок,

широко раскрыв глаза и внимательно слушая шепот своего сердца, переполненного невероятным блаженством. Под песню сердца она лущила дома рис, песня заглушала визгливые ссоры и сердитые замечания жен Буланги. Когда солнце клонилось к закату, Тамина слушала ее, пока шла мыться к реке, где, стоя на низком берегу, поросшем мягкой травой, сбрасывала платье и рассматривала свое отражение в зеркальной воде. Под эту песню она не спеша возвращалась домой, рассыпав по плечам мокрые волосы, и ложилась спать под яркими звездами, закрывая глаза под журчание воды внизу и шепот теплого ветра над головой, под бесконечную жизнь тропического леса, который окликал ее тысячами неясных голосов, и под музыку своего сердца.

Тамина слушала их, не понимая, просто упиваясь сказочным счастьем новой жизни, не думая о ее смысле и возможном конце, пока полное осознание бытия не пришло к ней через муки и гнев. Как-то раз, увидев медленно дрейфующее мимо спящего дома Буланги каноэ Нины, несущее влюбленную пару в белой дымке над величавой рекой, она впервые испытала страдание. Ревность и злость слились в такой приступ физической боли, что девушка повалилась на берег, тяжело дыша, в тупой агонии, как раненый зверь. И все-таки встала и задвигалась по заколдованному кругу своего рабства, день за днем выполняя привычные дела, невзирая на тяжесть в груди, которую она не могла выразить даже для себя самой. Она шарахалась от Нины, как от лезвия ножа, вонзающегося в ее плоть, но продолжала приходить на бриг, подпитывая немую, наивную душу плодами отчаяния. Там она часто встречала Дэйна. Он не смотрел на нее, не заговаривал с ней. Неужто его глаза видели только одну женщину? Уши слышали только ее голос? Он никогда больше не замечал Тамину. Ни разу.

А потом он уехал. Последний раз Тамина видела их с Ниной тем утром, когда Бабалачи, проверяя рыбные садки, проверил заодно свои подозрения о романе дочки белого с Дэйном. Потом Дэйн исчез, и сердце Тамины, куда бесполезно и бесплодно упали семена любви и ненависти, жертвенности и страсти, забыло и радость, и страдание, лишившись источника чувств. Ее полудикий ум, бывший в рабстве у тела – так же как само тело было в рабстве у чужой воли, – забыл призрачный образ, который рос своими корнями из естественных порывов ее первобытной натуры. Она соскользнула обратно в апатию прежней жизни и нашла успокоение – может быть, даже какое-то подобие счастья – в мысли, что Нина с Дэйном теперь в разлуке и, возможно, навсегда. Он забудет ее. Эта мысль смягчила последние уколы издыхающей ревности, которой больше не на чем было кормиться, и Тамина обрела покой, подобный безотрадной невозмутимости пустыни, где царит мир, потому что отсутствует жизнь.

И вот Дэйн вернулся. Тамина узнала его голос, когда он громко звал Буланги среди ночи. Она тихо выползла следом за хозяином, поближе к источнику сладкой отравы. Дэйн сидел в лодке, и тут у девушки перехватило дыхание, потому что оттуда раздался второй голос. Безумная радость, чуть не разорвавшая неистово заколотившееся сердце, увяла, оставив ее содрогаться в забытом уже приступе боли, которую она всегда ощущала при виде Дэйна и Нины. Нина то командовала, то умоляла, Буланги спорил, возражал, но в конце концов согласился и пошел за веслом, которые кучей были свалены за дверью. Голоса в лодке зашептались уже друг с другом, иногда слышались отдельные слова. Тамина поняла, что Дэйн скрылся от белых, что он в беде и ищет укрытия. Но, кроме того, до нее донеслись фразы, всколыхнувшие яростную ревность, так долго спавшую в душе. Скорчившись в грязи между сваями, она слышала шепот, который мог озарить тяжкий труд, лишения, опасности здешней жизни, если ответом ему были быстрые объятия, взгляд глаза в глаза, легкое дыхание и касание мягких губ. Именно так говорил Дэйн, пока ждал Буланги, сидя в каноэ и держа Нину за руку. Тамине же, которая пряталась за осклизлой сваей, казалось, будто невероятный груз тащит ее вниз, вниз, прямо в черную маслянистую воду под ногами. Ей хотелось завопить в голос, кинуться на них, разорвать в клочья их темные силуэты, швырнуть соперницу в тихую заводь, вцепиться в нее и уволочь на дно, где Дэйн никогда бы ее не нашел, но она не могла заплакать, не могла двинуться с места. По бамбуковому настилу над ее головой прозвучали шаги. Она увидела, как Буланги сел в маленькое каноэ и двинулся вперед, за ним – Дэйн и Нина. Под тихий плеск весел, аккуратно погружаемых в воду, их размытые фигуры проплыли мимо измученных глаз рабыни и исчезли в темноте притока.

Тамина осталась одна, в темноте и холоде, не в силах двинуться, еле дыша под тяжестью, которую прихотливая рука судьбы зачем-то возложила на ее хрупкие плечи. И несмотря на дрожь, в душе ее вновь занялся жаркий огонь, топливом для которого служила, казалось, вся ее жизнь. Когда зарождающийся день протянул бледно-золотистую ленту над черным контуром леса, она подхватила поднос и отправилась в поселок – машинально, просто выполняя привычные обязанности. Добравшись до Самбира, она заметила всеобщее оживление и с удивлением узнала, что в реке нашли тело Дэйна, что, разумеется, не могло быть правдой, это Тамина хорошо понимала. И жалела, что Дэйн жив. Лучше бы он умер, тогда смерть навсегда разлучила бы его с другой женщиной – со всеми женщинами. Ей вдруг очень захотелось увидеть Нину. Тамина ненавидела белокожую девушку и боялась ее, но ее нестерпимо тянуло к дому Олмейера. Хотелось посмотреть на его дочь – взглянуть ей в глаза, услышать голос, ради которого Дэйн готов был рискнуть свободой и даже жизнью. Тамина видела и слышала ее тысячу раз, несколько лет подряд. Что в ней особенного, такого, что мужчина начинает говорить, как Дэйн прошлой ночью, становится слеп ко всем другим лицам, глух ко всем остальным голосам?