Излом
Шрифт:
— Ну тогда я вам от завхоза бельё принесу.
Застелив постели и закинув ноги на спинки кроватей, до ужина разговаривали о житье–бытье. Без пяти шесть, не надевая фуфаек, помчались в столовую. У самого входа, поскользнувшись в темноте на бетонных, припорошенных снегом ступенях, грохнулся со всего маха, тут же почувствовал острую боль в большом пальце правой руки. Поднялся и под смех двойняшек пошёл внутрь, потряхивая рукой.
— Не могут осветить как следует, – матюкался я.
Единственный столб с фонарём стоял около нашего окна.
Кроме
— Юля, мне как всегда погуще, – подставил алюминиевую миску Антон Егорович.
— Юлечка, – тут же взял быка за рога Пашка, – давайте познакомимся.
Мой палец здорово саднило, поэтому, молча взяв порцию, сел за стол. После ужина все, кроме Пашки, – он остался помогать, пошли провожать на работу Антона Егоровича и заодно знакомиться с усадьбой.
Плохо освещённая главная улица упиралась в небольшой, тронутый ледком пруд с высохшим камышом на берегу.
— Да! И рыба есть, – ответил на вопрос двойняшек Лисёнок.
Обойдя пруд и попетляв по тёмным, извилистым улочкам, вышли из села.
В ста метрах от деревни виднелись ровные коробки ферм, курятников, свинарников или бог знает чего.
— Моё хозяйство, – похвалился сторож.
Дальше мы идти раздумали и повернули назад. В темноте заблудились и долго петляли по незнакомым переулкам, вслушиваясь в собачий лай – спасибо, лаяли за заборами. Домой всё же попали. К нашему удивлению, Пашки ещё не было.
— Во даёт, помощничек, – очень даже остро стали шутить Лёлик с Болеком. – Раздеваться ей, наверное, помогает.
Мне было не до смеха. Палец опухал прямо-таки на глазах.
Забыв о Пашке, двойняшки стали советовать, что в таких случаях делают. Один побежал за снегом, другой стал крутить и дергать бедный палец. От боли я чуть не визжал. Закончив экзекуцию, довольные, они легли спать. Мне это не удавалось всю ночь.
Дверь не заперли. Я слышал, как, стараясь не шуметь, тихо пил воду пришедший Пашка. Окликать его не стал. Разгова–ривать не хотелось. На следующий день мы так никому и не понадобились.
— Вот здорово! – радовались двойняшки, уплетая второе. – Может, до Нового года не хватятся?
Как же! В субботу о нас вспомнили. За завтраком к столу подошёл солидный мужчина в дублёнке.
— Вы приезжие? – обратился к нам.
— Мы!
— Как поедите, трое пойдёте со мной.
Двойняшки и Пашка ушли с солидным. Меня как инвалида оставили. Только лёг, в комнату ввалился сутулый, длиннорукий, небритый дед. Его маленькую голову до самых глаз накрывала огромная истёртая шапка с кожаным верхом.
«Это что за Филиппок?» – поглядел на вошедшего.
Словно отвечая моим мыслям, он произнёс:
— Кузнец я местный, – и загромыхал грязными сапожищами к моей кровати.
— Ты, что ль, приезжий будешь? – потёр широченными заскорузлыми ладонями о чёрную, замасленную
— Ну я… – проронил сквозь зубы.
— Афанасьичем меня кличут, – протянул ручищу с грязными ногтями и, словно клещами, ухватился за протянутую левую ладонь. – Чего лежишь-то? – достал из кармана папиросы и сел на табурет.
— Вот! – показал распухший палец.
— Эк его разнесло!.. Вставай, пошли… – поднялся он и забычковал о ладонь окурок. – К дохтуру тебя сведу.
Молча поднялся и, скрипя зубами, одел фуфайку. Долго возился с сапогами, наконец был готов.
На улице новый знакомый разговорился:
— Будем бороны делать. Зубья прикручивать, которые прослаблены, а некоторые и приварим.
Ладно, сегодня отдыхай, – разрешил он. – В понедельник придёшь вон туда, где гараж. Там меня спросишь, покажут, – оторвал зубами кусок от папиросы и выплюнул.
— А что за доктор-то? – медленно шёл, загребая сапогами волглый снег.
— Да старичок один. Мы его дурачком считаем, но лечит хорошо.
— Колдун, что ли, деревенский?
— Чёрт его знает. Говорят, бывший поп.
— А почему дурачок-то?
— Как же, – раскурил папиросу кузнец, – ходит по деревне, брошенных кошек собирает, собак бездомных и кормит их. Лучше бы свиней завёл, – выплюнул в снег окурок. – Вот и дом его, – показал на щелястый забор.
Дома я не увидел.
— Стучи в калитку, – треснул он сапогом по забору, – а я пойду.
Дверь раскрыл седенький длинноволосый старик с белой, благообразной бородой.
— Заходи, – не спрашивая ни о чём, пропустил меня во двор и зашмыгал разношенными, с кожаной заплаткой на пятках, валенками.
Пожав плечами, пошёл за ним.
Поверх подпоясанной узким мягким ремешком рубашки на нём ничего не было. Острые лопатки вздрагивали под рубашкой в такт шагам. Мимо рассохшегося, покосившегося сарая из тёмных, шершавых досок с соломенным верхом прошли к маленькому, аккуратному, оштукатуренному домику с чуть покатой рубероидной крышей и одним подслеповатым окошком в левой его части.
Кивком головы старик пригласил за собой.
В сенях было сумрачно и терпко пахло летним полем. Глаза быстро привыкли к темноте.
Вздрогнув, я отдернул руку – что-то мокрое и холодное ткнулось в неё. Мурашки побежали по спине. Рядом со мной стоял огромный пёс.
— Шарик, не балуй! – ласково потрепал его дед, на плече которого уже сидел кот.
Слева виднелась ещё одна дверь. Правая сторона была завалена дровами и сеном. Нависший над головой потолок сделан был не из досок, а из толстых сучьев и брусков. Сквозь щели выбивались клочки трав. На чердаке кто-то шевелился и шуршал. Из тёмной глубины сарая не мигая смотрело несколько пар светящихся глаз. Стало жутко. Дед, распахнув вторую дверь, прошёл в маленькую тёплую комнату. Две кошки, задев мои ноги, вышмыгнули из неё. Кота на плече старика не было. Я проклинал себя – дёрнул чёрт прийти. Дед, видно, понял моё состояние и успокаивающе улыбнулся.