Измена. Найти свое счастье
Шрифт:
Боже…
Снова начинаю дрожать, но сейчас к пережитому страху добавляется ещё и страх реакции матери на произошедшее. Что она сделает, когда расскажу, даже представить страшно!
Но и промолчать не могу: если в вузе потребуют дать показания или написать объяснительную? Если всё переиграют, когда тот парень уедет и больше не появится? Герасименко наверняка имеет большое влияние в институте, раз работает в нём и его делишками никто до сих пор не заинтересовался.
Интуиция подсказывает, что я не первая и не вторая студентка, с которой он проводил
— Елизавета!? — повышает мама голос, а я поднимаю ладони и закрываю лицо руками, собираясь с мыслями.
Это безумно тяжело сделать. Ещё тяжелее начать рассказ, потому что про отработку я промолчала… как и про прогул…
Но за совершённый проступок последовало наказание и теперь придётся скрупулёзно передать маме всю-всю правду.
— Мне долго ждать?
Третий вопрос задаётся совершенно другим тоном: он означает, что ждать маме надоело. Раньше она бралась за ремень и отчитывала меня, заканчивая «воспитательный процесс». Боже! Надеюсь, сейчас она просто покричит и объявит бойкот, который считает очень доходчивой формой давления на человека. В молчании жить совершенно невозможно и меня каждый раз ломает от невозможности подойти и просто поздороваться.
Ну почему она такая? Я же видела фотографии в альбомах, где она весело улыбалась и была довольна своей жизнью… Неужели моё рождение её так сильно изменило?
Вообще чувство вины живёт со мной постоянно, и сейчас затапливает наравне со стыдом и чем-то ещё, что назвать никак не получается.
— Мам! Мамочка, прости меня, — тяну к ней руки, чтобы хоть немножко погреться о её сочувствие.
До тех пор, пока она не начнёт сердиться на непутёвую дочь.
Перед глазами в этот момент проносится кадр с чужими руками, очень бережно сжимающими меня. И слёзы брызгают с новой силой.
— Мам… — шепчу, — пожалей меня?
Стягиваю куртку и в ботинках, оставляя следы, прижимаюсь к груди родительницы, не в силах остановить рвущиеся рыдания.
Кажется, пугаю её, потому что вместо криков меня ведут в кухню, выдают стакан воды и гладят по голове, прижав щекой к животу.
От мамы пахнет выпечкой и совсем немножко церковью. Но мама не ходит в церковь! И я не знаю, почему мне вдруг мерещится этот запах.
— Рассказывай, Лиза, что стряслось? Если ты получила плохой балл…
Но я перебиваю и, набравшись храбрости, выпаливаю без заминки. Про звонок с работы, про реферат, про мою защиту и странные намёки. Про то, как мне было страшно и как я отступала к двери миллиметр за миллиметром, сдерживая тошноту.
Но вот про спасителя… про того странного парня… Про него сказать не смогла. Обозначила, что мне помог проходящий студент, которого я не знаю.
Возможно, это и не ложь: он действительно мог оказаться студентом старшего курса, с которым я никогда не пересекалась.
Вместо скандала и криков с указанием моего места в жизни, мама хватается сначала за голову, а потом за телефон, и до самой глубокой ночи выясняет все вопросы и подробности,
К счастью, подробностей моего позора не звучит, мама очень ловко обходит все нюансы, ограничиваясь распространёнными фразами.
Но всё, чего удаётся добиться, это скупой информации об увольнении Герасименко. Кто-то кому-то по огромному секрету нашептал, что «сверху попросили» не предавать дело огласке, однако уволить преподавателя по статье за хулиганство и нарушение режима.
«Сверху»? Я же точно знаю, что тот парень никого не просил и не звонил. Если только потом? Но разве же могут быть у студента такие связи?
— Видимо, кому-то перешёл дорожку, раз так быстро убирают, — резюмирует мама и гонит меня разливать чай.
Это уже седьмое или восьмое чаепитие за вечер под обсуждения и предположения. Мне бы лечь и уснуть, но я боюсь, что мама решит для профилактики наказать меня, и терплю, старательно отслеживая её настроение.
Не сказать, что оно радужное, но и грозу ничто не предвещает. Странно даже: я рассказала, как есть, о прогуле, но мама не прокомментировала. Будто забыла и хорошо бы, если бы такое могло произойти!
— Как думаешь, тебя вызывать будут? Надо бы в травму доехать, снять следы.
— Мам, нет следов, — отрицательно качаю головой и вливаю в себя остывший, а от этого не очень вкусный чай.
— А синяк?
— От папки. Валентин Григорьевич не при чём.
— Ещё и выгораживаешь! — вот сейчас узнаю маму: тонкие крылья носа раздуваются, а губы поджимаются в недовольную узкую линию.
— Не выгораживаю, просто…
— Просто, Лиза, было бы, если бы ты не пропустила занятие. Но об этом поговорим потом, — мама решительно поднимается, и мне ничего не остаётся, как подняться следом за ней. — А сейчас мы едем снимать побои, чтобы быть во всеоружии. Лучше заранее позаботиться, дочь.
И я плетусь одеваться. От влажных ботинок пахнет клеем и сыростью. Я промазала дырочку в подошве, но даже не подумала поставить просушиться.
Сегодня я совсем не могу думать, если честно.
Прикусываю губу, натягивая обувь. Следом куртка, шапка, шарф, длинные концы которого убираю под блузку, чтобы не болтались.
Шерсть не очень приятно царапает кожу, однако так теплее, поэтому я терплю.
Ожидаемо транспорт уже не ходит, но до круглосуточной травматологии всего два двора пешком, и мы пробираемся по грязному тротуару, пытаясь обходить лужи.
Фонари светят у парадных, их света не очень-то хватает, и я порываюсь несколько раз сказать маме, что сейчас куда опаснее спешить в больницу, чем приехать к сотрудникам полиции без бумажки от врача.
Но мама сама двигается вперед и меня тащит. Иногда в прямом смысле: подхватывает за рукав и тянет за собой.
Как хорошо, что до освещенного пандуса мы добираемся без приключений!
Приключения нас ждут внутри: огромная очередь в тесном коридоре. По соседству со скамейками, заполненными разными людьми, стоят и каталки. Кого на них только нет…