Измена. Отбор для предателя
Шрифт:
— Прости меня, — говорю я ей. — Это я виновата.
Она открывает глаза, заплывшие синяками и смотрит на меня. Разлепляет потрескавшиеся губы и хриплым больным голосом произносит:
— Конечно виновата, Элис, кто же еще? А еще, ты виновата, что мать родила меня на этот проклятый свет.
Она пытается улыбнуться и кашляет.
— Ты можешь идти? — спрашиваю я, едва не плача глядя на нее.
— Не знаю… ощущение такое, что по мне проехалась повозка, а потом затоптали лошади. Ух и тяжелая рука у этой суки.
— Она за все заплатит, я клянусь тебе, — говорю
— Надо было нам уходить в лес, — говорит она.
— Мы сбежим, — говорю я, — пока я не знаю, как но сбежим отсюда, нужно добраться до моего старого дома, там кое что есть, кое что очень важное. Ты ведь поможешь мне?
— Прости подруга, сейчас я могу только стонать и жаловаться на жизнь, — говорит Клементина, опуская ноги с повозки и с моей помощью осторожно ступая на землю.
— Потом, — говорю я, — когда тебе станет лучше. Там, наследство моей матери, я должна найти его.
— Наследство? Звучит очень заманчиво. Но нам нужно дожить хотя бы до момента посвещения. Я слышала что ритуал обретения имени проходят далеко не все.
— Что за ритуал? А что бывает с теми, кто не проходит?
Клем ничего не отвечает, и лишь сосредоточенно хромает в сторону здания обители, поддерживаемая мной.
Делая два шага, она останавливается, и переводит дух, морщась от боли. Потом делает еще два шага и снова останавливается, опираясь на меня.
— Увидим, — говорит она наконец. — Скоро мы все увидим.
13
Когда мы спустя, наверное, не меньше часа, наконец, достигаем шаткого моста, ведущего в крепость, Клем едва переставляет ноги. Мне приходится практически тащить ее на себе, и я чувствую, что силы мои на последнем исходе.
Молчаливые сестры, стоящие по сторонам от моста, вроде бы встречая нас, глядят пустыми, ничего не выражающими глазами. Губы плотно сомкнуты, из ноздрей вырывается пар — и только в эту минуту я понимаю, как стало холодно. От безумного напряжения я даже не замечала как землю под босыми ногами сковывают вечерние заморозки.
— Она должна пройти сама, — говорит одна из сестер, кладя мне руку на плечо. — Это дорога для одной пары ног.
Я смотрю на шаткий веревочный мост и понимаю, что вдвоем мы и правда не сможем пройти. Все внутри меня обрывается.
— Пожалуйста, — говорю я, без сил падая на землю в изнеможении, — помогите мне.
— Помогут только слезы, — шелестит голос одной из сестер. Ветер тут же подхватывает этот звук, словно выдирая силой его из безразличного рта. — Море ценит только их.
— Оставь меня тут, — хрипит Клем, — не такая уж плохая смерть. Одной шлюхой меньше, одной больше. Никто не заметит. Никто не прольет слез.
Я вижу, что губы ее совсем посинели от холода, а на ресницах появились маленькие кристаллы инея.
— Нет, я никуда не пойду. Не для того, я тебя сюда тащила, чтобы ты умерла здесь.
— Что-то болит внутри, — шепчет Клем, — нехорошо болит.
Она кашляет и я переворачиваю ее на бок, всеми словами проклиная равнодушных монашек безразлично глядящих на нас.
В отчаянии вскидываю взгляд и смотрю на ту сторону
Вглядываясь в громаду круглой крепости, я различаю возле моста грузную фигуру матери Плантины. Ненавистная черная ворона на фоне серых камней. Я не вижу ее лица в вечернем сумраке, но могу поклясться, что сука улыбается.
Вижу, как она неторопливо раскладывает складной стул и садится на площадке, ожидая, что будет дальше. Надеется посмотреть, насладиться зрелищем. Поглумиться, когда я пройду по мосту без своей подруги, стыдливо пряча глаза. Вот чего она желает всем сердцем.
Проклятая тварь!
Я отворачиваюсь и закрываю глаза, чувствуя, что сердце то и дело пропускает удары, трепыхаясь, как окровавленная птица в клетке моих ребер.
Я не смогу. Прости меня, я не смогу.
— Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, помоги мне, — шепчу я, чувствуя, как коченеют мои собственные пальцы. Я не понимаю толком, к кому я обращаюсь. То ли к драконьему богу, то ли к своей покойной матери, то ли к великому морю. равнодушно обрушивающему жирные пенящиеся волны на скалы. Волны распадаются, разлетаются в стороны болезненными брызгами и снова возвращаются назад, к своей матери, растворяются в ней, безропотно и смиренно.
Соленые слезы, такие же соленые, как плоть и кровь морских волн, текут из глаз. Капельки моих слез оставляют на грязном измученном лице подруги разводы, словно акварельная краска. Клем кажется мне картиной, написанной художником в порыве отчаяния. Мои собственные руки, держащие ее, убаюкивающие, как младенца, кажутся мне чужими. А мои глаза, которые все это видят, словно сами рисуют эту картину. Мир сдвигается на какую-то невероятно крохотную песчинку влево, раздваиваясь, и все становится немного мутным и расплывчатым.
Я вижу, как встаю на ноги и мое хилое тело, измученное голодом, жаждой и холодом, скрючивается, сжимается, как пружина, нагибается, словно туго натянутая ветка ореха, а в следующую секунду взваливает ее на себя.
Монашки что-то говорят, пытаются тянуть руки, рвут мою одежду, но я не слышу их своим слухом, не вижу их своими глазами. Они есть и их, как будто, одновременно вовсе нет.
Мать Плантина, видя это, даже встает со своего стула, он складывается, и дребезжит о камни. Сука ошарашенно раскрывает свой слюнявый рот. Теперь я вижу отчетливо и ее лицо, и паутину кровяных сосудов на ее щеках, и словно бы даже вижу ее неверие, ее надтреснутую моими совершенно невозможными шагами привычную теплую понятность этого мира.
Смотри внимательно, смотри.
— Мы пришли, — простреливает мерный гул моря мой голос, словно ржавая дверная петля, и я делаю последний шаг.
В следующий миг, когда я чувствую твердый камень под ногой, мир снова схлопывается в единое и неделимое целое, и я проваливаюсь в темноту.
14
— Слишком красивая для шлюхи, слишком сильная для высокородной, — слышу я сиплый старушечий голос, который можно спутать с клубком шипящих змей, если не знаешь языка.