Изменяя прошлое
Шрифт:
— Да может быть что угодно, — наконец, ответил он. — Сама по себе драчка не представляет собой ничего необычного. Пастор прочитал там какое-то свое стихотворение, Страпонов нелестно отозвался о нем, будучи уже изрядно подшофе и, как утверждают некоторые, имея зуб на Пастора из-за девчонки, которую тот вроде бы увел. К сожалению, саму девушку, Марину Малофееву, допросить не удалось, она еще лет двадцать пять назад вышла замуж и уехала на Украину, там следы ее и затерялись, сам понимаешь. Сурков, который, наверное, тоже уже принял на грудь, вступился за своего товарища, потом присоединился Пастор… Поэты вообще народ обидчивый.
— Хм, — Сергей удивленно уставился на гэрэушника. — Неужели и правда, Пастор — поэт?
— Ну, в Литинститут его приняли с первого раза, — пожал плечами в ответ тот. — У меня сестра двоюродная туда три года подряд пыталась поступить, потом плюнула. Не знаю, как сейчас, но тогда был серьезный творческий конкурс, и до экзаменов допускали только тех, кто его прошел. Она не прошла ни разу, хотя,
— Человек, Володя, или поэт, или нет. Не может такого быть, чтобы мог стать, но не стал. Другое дело, получил известность как поэт или нет. Но это ладно, как поэт он мне точно неинтересен сейчас. Ты мне лучше вот что скажи: как считаешь, это было с самого начала так или позднейшая постановка?
— Да как же я это определю? — удивился коллега. — Тут пятьдесят на пятьдесят, потому что с равным успехом это могло быть как изначальной реальностью, так и позднейшей… э-э-э, как ты сказал, — постановкой? Да, могло быть постановкой, если у них обоих сейчас есть машина времени. Могли договориться, смотаться в прошлое и сделать себе алиби. И мы никак это не можем определить, разве что обнаружим вдруг где-то записи о первой версии того квартирника, если таковая была. Кажется, только бумага способна сохранять память об измененном прошлом. Но я очень сомневаюсь, что кто-то из участников того вечера записал эти события на память по горячим следам.
— М-да, — покачал головой Рябинин. — А потом есть какие-то свидетельства об их встречах?
— Тут тоже полная засада! — раздраженно махнул рукой Курчатов. — Сам же понимаешь, на следующий год распался СССР, а потом такое началось, что сам черт ногу сломит! Вполне может быть, что Сурков и правда приезжал к Пастору на свиданки, и передачки слал. Вот только ничего этого мы сейчас не можем ни доказать, ни опровергнуть. Тогда в пенитенциарной системе был, как и везде в стране, полный бардак, причем, постоянно экспериментировали — то разрешат чуть ли не все на свете, то зажимать начнут. Причем в каждой колонии по-разному, от начальника учреждения зависело. Да, он мог к нему приезжать часто, а уж передачки привозить хоть каждый день, и это нигде не фиксировалось, если, скажем, делалось за бабки. А если и фиксировалось, то уже все сроки хранения подобных документов прошли, это же не уголовные дела или какие-то спецразработки.
— Может, попробовать поймать их на разногласиях? — выдал идею эфэсбешник.
— А что это нам даст? — возразил гэрэушник. — Воспоминания мужа и жены о прожитых годах могут отличаться радикально, да, и не обязаны они помнить, когда и где встречались. Допустим, обнаружим какие-то разногласия, они пожмут плечами и скажут: ну, может, чего-то забыл или путаю сейчас — мол, сколько времени прошло! Нет, Сергей, тут надо брать с поличным, так сказать. Например, найти эту самую машину времени.
— Если она есть, — отозвался Рябинин.
— Вот именно, — подтвердил Курчатов.
— Но, — Сергей подмигнул, — пока будем исходить из того, что она существует. Следовательно, ее надо попытаться найти. И начнем, наверное, с загородного дома Суркова.
— Логично, — откликнулся Владимир. — Обыск проведем нелегально?
— Само собой! Искать будем все, что хотя бы отдаленно напоминает телефон, а точнее — смартфон. Но при этом обращать внимание на все, Сурков мог ведь и поменять внешний вид устройства.
— А в колонии?
— В колонии…, — постучал пальцами по столу Сергей. — Там сложнее будет, зеки в условиях постоянных шмонов так наловчились что-то прятать… Есть вариант поговорить с начальником оперативной части учреждения, чтобы он взял Пастора в особую разработку. Надо только придумать для него легенду. Но я бы слишком не рассчитывал, Пастор — сиделец опытный.
***
Я тусовался в локалке, решая для себя один важный вопрос. Дело в том, что я был практически уверен, что мне удалось нащупать свою точку бифуркации. С большой долей вероятности, не знаю, откуда во мне крепла такая уверенность, это был август 1991 года. Я размышлял так: к тому времени мне почти удалось переломить свою судьбу, я завязал с уголовным прошлым, окончил первый курс Литинститута, на носу был следующий учебный год. Учиться мне нравилось, я был всем доволен, стихи писал запоем и даже стал потихоньку пробовать себя в малой прозе. Единственное, что меня угнетало, так это постоянное безденежье — обычное, в общем-то, состояние студента, если он не отпрыск большого начальника или кого-то из делающей в то время первые шаги новой буржуазии. Последних, правда, почти совсем еще не встречалось (по крайней мере, у нас), а вот детишки и другие родичи партийной и советской номенклатуры были представлены на курсе довольно широко. Тот же Генка Страпонов — племянник какого-то там второго или третьего секретаря московского горкома КПСС, кажется, сын его родной сестры. Все же Литературный институт имени М. Горького считался в СССР элитным учебным заведением, единственным не только в стране, но и во всем мире. Не настолько элитным, конечно, как МГИМО, например, но все же он готовил интеллектуальную элиту государства, писатели, как тогда говорили — это инженеры
Может быть, отсутствие денежных знаков не так бы меня угнетало, если бы не приобретенная уже привычка сорить деньгами в те недолгие, чаще всего, месяцы между отсидками. И вроде бы неоткуда было еще такой привычке взяться, большого опыта по этой части еще не имелось, но выросшее на малолетке, и потом на усилке мое специфическое эго, периодически требовало, как у героя «Калины красной», кутежа и разврата. А денег не было, потому и соблазнился я тогда пойти на ту делюгу, тем самым убив то свое будущее и окончательно переведя стрелки судьбы на путь уголовника-рецидивиста. Эх, а все ведь было в моих руках! У других же получилось… Тот же Арчил Гомиашвили, главный «Остап Бендер» советского кино, сидел, например, аж четыре раза, причем, три из них по чистой уголовке. Или Георгий Жженов, отсидевший суммарно почти семнадцать лет. А уж сколько писателей и поэтов срок мотали, рук не хватит перечислить! На фоне того же Арчила я в то время выглядел почти законопослушным гражданином, но…
С одной стороны, меня тянуло все изменить, рвануть в роковой август девяносто первого, отказаться от предложения Калины, получив тем самым, как я был уверен, другую жизнь. С другой стороны, останавливали меня от этого шага следующие рассуждения. Ну, допустим, даже если действительно реально всё изменить, я уже слишком старый и, следовательно, получу сейчас не саму ту новую другую жизнь, а лишь воспоминания о ней. Наверное, это тоже немало, может, даже будет семья и, чем черт не шутит, внуки. Однако все это будет, ну… как бы, не настоящее, что ли? Не знаю, как объяснить. Вот, везет же тем попаданцам в книгах, что реально получили шанс прожить жизнь заново, начиная прямо с молодости! А у меня что? — Прыгнул в прошлое, что-то там сделал быстренько и назад, в свои шестьдесят лет (почти шестьдесят один уже) — к старческой слабости, болячкам и тщательно скрываемому желанию вновь стать молодым. Эх, все бы отдал за то, чтобы навсегда вернуться в свою юность, но Сурок говорит, что такое невозможно, по крайней мере, с точки зрения современной науки, даже в принципе. Эх…
Конечно, я обязательно все же нырну туда и попробую изменить судьбу, пусть даже мне останутся лишь воспоминания, но все же и сколько-то там лет совсем другой, не тюремной жизни. Но, скажем прямо, не так сильно меня это привлекало, чтобы, пока есть такая возможность, не испытать вновь какие-то моменты своей жизни, в которые мне хотелось бы вернуться. А потому судьба пусть подождет, никуда не денется, а и денется, так невелика потеря. Сгоняю-ка я лучше в…
***
Вы когда-нибудь думали о том, почему мы обижаемся? Почему чувство обиды не проходит у нас многие-многие годы? Я сейчас не о биохимии, а о причине. Так вот, главная причина того, что мы храним наши обиды порой всю жизнь, заключается в том, что обидевший нас человек неким образом понижает наш социальный статус. Как бы отбрасывает нас вниз социальной лестницы. Это я вам как психолог, пусть и доморощенный, говорю. Вот, к примеру, вы успешный человек, уважаемый в определенных кругах, все привыкли, что вы все знаете и все можете объяснить. И вот вам прилюдно задают какой-то вопрос, вы уверенно отвечаете на него, а потом кто-то утверждает, что вы неправы, и тут же убедительно обосновывает это. Вроде бы ничего особенного, если бы это случилось в разговоре один на один, вы, может быть, приняли это спокойно, признали ошибку, даже поблагодарили бы, но сделанное публично психологически воспринимается вами как унижение. Вы, наверное, будучи адекватным человеком, может, даже как-то сумеете перевести все в шутку или что-то еще, но в душе сохранится чувство обиды, которое будет угнетать вас, возможно, всю вашу жизнь. Почему? — Статус! Вы будете считать, что ваш социальный статус уважаемого и знающего человека, если и не разрушен прилюдно, то, по крайней мере, точно понижен. Вы будете так считать даже в том случае, если не знаете и не понимаете значение употребленных терминов, если даже вообще об этом не думаете таким образом. Это очень неприятное ощущение, когда тебя прилюдно уличают в незнании, а все потому, что статус важен для всех, каким бы большим или маленьким он не был. Хотя бы просто статус хорошего человека, или умного человека, или честного человека, или еще что — неважно. Вы, может, этот статус годами нарабатывали, а тут раз и все!