Изнанка судьбы
Шрифт:
И очень прочные, вцементированные в стены решетки на окнах за тонким марунским стеклом стоимостью как породистый жеребец.
Эти решетки странным образом лишали чересчур роскошные покои налета вульгарности.
Приоткрыв створку, Юнона коснулась стального переплетения. Совсем новые, не успели покрыться ржавчиной.
Она уже рассмотрела все возможные варианты побега через окно и отбросила как нереалистичные. Напильника у нее не было, а выломать решетки возможно, только выломав половину стены.
Раньше это не стало бы препятствием, но теперь…
Тень молчала.
Очень тяжелой и прочной двери из мореного дуба. Очень хороший и сложный замок.
Кроме замка дверь с той стороны запиралась за засов, Юнона уже научилась различать его стук.
Нет, выход из роскошной клетки лежал через людей, ее охраняющих.
Через Отто.
Слуги в замке преданы своему хозяину, а если даже они польстятся на ее посулы или побрякушки, никто, кроме Отто, не вернет ей тень.
Первый порыв — бежать, бежать как можно дальше и лишь затем, зализав раны, призвать своих братьев и должников, чтобы отомстить, — уже прошел. Ей придется самой сразиться с Отто. Наверное, ей даже нужно, необходимо самой сразиться с ним.
Но для этого придется вспомнить, что слабость тоже может быть силой.
Она подошла к зеркалу и неодобрительно уставилась на очень худую всклокоченную и неухоженную женщину с безумным взглядом.
Хорошо хоть синяки и засосы почти сошли.
И все же так никуда не годится. Тело — ее оружие, а за оружием надо ухаживать.
Она снова подавила желание разнести полкомнаты при мысли о том, что случилось здесь. Обжигающе-яркая злость в равной мере на фон Вайгера и на себя.
Как глупо, невероятно глупо она повела себя в первый день! Пусть Отто — жалкое ничтожество, живущее в иллюзиях. Говорить ему это в лицо, находясь пленницей в поместье фон Вайгера, было верхом самонадеянной глупости.
Юнона требовательно дернула шнур колокольчика, призывая слуг — пусть готовят ванную.
— Я случайно разбила окно. Пусть уберут осколки.
Если прислуга и не поверила в «случайно», вида не показала. Когда Юнона покинула ванную — распаренная, отскоблившая себя мочалкой до почти малинового цвета, — пол был выметен, а само окошко завешено плотной тканью.
Во всех ее действиях, и в особенности в том, с какой неожиданной яростью она царапала и терла кожу мочалкой — почти до крови, — было что-то нездоровое, лихорадочное. Но лучше так, чем снова превратиться в беспомощную амебу.
Как мало нужно, чтобы потерять надежду, достоинство и даже саму себя. Прав был Мартин — магия развращает.
Не будь она так растерянна и испугана утратой силы, сумей сохранить трезвость ума, сумела бы и не допустить насилия.
— Ты собираешься держать меня взаперти, чтобы добиться моей любви? — спросила она дрожащим от ярости голосом, когда Отто пришел к ней во второй день плена.
Пальцы фон Вайгера скользили по ее шее, ключицам, а в глазах его плавилось безумие:
— Я знаю, ты любишь меня. Просто забыла. Я заставлю тебя вспомнить.
Когда-то этот рычащий, полный страсти голос заставлял ее сладко жмуриться.
— Я не люблю тебя, Отто. Но то, что ты делаешь сейчас, заставляет меня ненавидеть.
Он не услышал, целуя ей руки, и Юнона ударила, целя растопыренными пальцами в глаза.
Пожалуй, это было неосмотрительно. Хотя, если бы получилось…
Не получилось, и он ухватил ее за запястья, оставляя на теле лиловые синяки.
Тогда она сглупила. Не имея возможности навредить действием, попыталась уколоть словами. Осыпала его насмешками, облила презрением, прошлась по всем болевым точкам, какие помнила. Назвала никчемным и жалким, сравнила с другими мужчинами, вспомнила грязную сплетню о его гулящей матушке.
Глупо. Очень, очень глупо будить зверя. Она же знала, помнила, каковы фамильные приступы бешенства фон Вайгеров…
Но в прошлый раз она сумела защитить себя магией. В этот раз защищаться было нечем.
Она опомнилась, лишь оказавшись на животе, с вывернутыми за спину руками. Начала всхлипывать и умолять его остановиться, но было поздно.
Надо было расслабиться. Возможно, даже подыграть ему — Отто умел доставить наслаждение женщине, она сама его обучала. Но разум оставил ее, уступив место беспомощной ярости и страху. Юнона вырывалась и кричала, захлебываясь в ненависти, чем еще больше распаляла своего мучителя.
После его ухода началась истерика.
Приход лекаря она встретила, лежа сломанной куклой в постели, в глубине души презирая себя за бессилие. Равнодушно переждала, пока ее мыли и накладывали мази. Пожалуй, еще одна ошибка. Стоило попробовать найти подход к врачу или его помощнице. Союзники среди слуг были совсем не лишними, но в тот миг ей было слишком гадко от мысли, что эти люди стали пусть косвенными, но свидетелями ее унижения.
Несколько дней прошли в тоскливом безмолвии. Ее словно разделили на две Юноны, и одна — умная и трезвая — требовала встать, начать действовать, составить план. А вторая могла только лить слезы и смотреть равнодушно на стальную решетку.
Она не могла теперь точно вспомнить, как долго длилась депрессия. Все слилось в муторном однообразии. Серость. Решетка за окном. Приходы врача или слуг. Ее купали, переодевали, расчесывали волосы.
И вот сегодня пришел Отто. Робко постучал и вошел, так и не дождавшись разрешения. Добрел до ее кровати, упал на колени и разрыдался: «Любовь моя, что же я наделал!»
Раскаяние было искренним — всему, что делал, Отто отдавался искренне и безудержно. Она брезгливо молчала, пока он валялся в ногах, вымаливая прощение. Сознание словно накрывал прозрачный купол из того же марунского стекла, надежно отделяя от мира. Руки, сжимавшие ее маленькие ступни, и губы, касавшиеся пальчиков, казались Юноне склизкими холодными лягушками. Она терпела и ждала, когда лягушки ускачут.