Изнаночные швы времени
Шрифт:
– Город загорелся, потому что ворота ворогу отворили. И чую я тех, кто это сделал, – замахнулся на него снова Урдин. Но не ударил. Между ними встал другой человек в монашеском одеянии.
– Негоже служителя божьего бить, – сказал он и строго посмотрел на Урдина.
– Пусть служитель божий душами занимается, а в чужие дела не лезет, – проворчал старик, но плетку опустил.
Их полукругом обступили люди. Многие были обожжены, немало было раненых и покалеченных.
– Норман, вернись на пристань, осмотрись, определи, сколько лодок, – сказал по-французски Олег, и опять перешел на русский:
– Друже, Урдин Акинфович…
Урдин нахмурился. Просьба Олега ему не понравилась. Но странный волынский боярин настойчиво доказывал, что проводить мирных горожан в относительно безопасное место не меньшая доблесть, нежели разлучать с жизнью посягающих на них врагов. Человечность, человеколюбие, гуманность – эти слова звучали в каждой фразе Олеговой речи, и Урдину вспомнилось, что не так давно такие же странности он слышал в библиотеке дерптского замка от Ульриха Гарзена, тамошнего книжника. Но от того можно было отмахнуться, назвать бледным червем и трусом, но теперь-то о том же говорил человек, которому подвиги богатырей былых времен – по силе и доблести. В конце концов Урдин лаконично кивнул и вопросительно посмотрел на вернувшегося Нормана.
– Восемь по десять лодки и четыре гроссе барка. Хорошие, – ответил тот, старательно ломая язык, и потряс тяжелой гирляндой: – Замки все есть снятые уже.
– Пойду я тогда, – сказал Урдин Олегу. – Увидимся еще?
– Подожди чуток. – Олег достал запасной медтуесок и выудил оттуда несколько красных и белых капсул. – Как дойдете к Синему камню 92 , всех, кто есть, отправь пастушью сумку по берегу собирать. Потом варите ее вместе с этими камушками да на раны и ожоги кладите. Знаешь пастушью сумку? У нее такие беленькие цветочки веничком…
92
Синий камень – часть языческого святилища, один из немногих подлинных ритуальных объектов, сохранившихся со времен языческой Руси.
Урдин знал. Тогда Олег обернулся к монахам и, обращаясь главным образом к тому, которого остановил Урдина, заговорил властно, надменно даже:
– Во врачевание не встревать! А тебе, монах, детей поручаю. Именем великого князя!
Тот буркнул что-то, только «навсеволябожья» понять можно было. Тогда Олег вынул меч и острием поднял монаший подбородок – посмотреть ему в глаза. Добавил коротко:
– Проверю завтра! Чтобы все живы были!
Монах сначала хотел что-то возразить, но увидел у Олега в глазах уверенность, что завтра этот странный боярин будет жив и все действительно сам проверит. И смолчал, может, испугался, может, проникся его уверенностью. И уж точно выбросил из головы мысль пустить все на самотек. Немедленно начал собирать детей, которые остались без родителей, велел им браться за руки и ни в коем случае не отпускать.
Над площадью повис шелестящий звук шарканья сотен ног, обутых в сапоги, в истлевшие от горячих углей лапти, просто босых. Толпа людей, направляемая ратниками Урдина, потихоньку втягивалась на лестницу. Собаки тоже отправились было следом, но остановились, ощерились и подняли яростный лай.
Олег тоже прислушался. Да, конский топот.
Он обернулся в сторону лестницы: не успели подняться чуть ли не половина горожан.
Люди тоже слышали конский топот, чувствовали опасность, которую несет с собой это звук, и рванулись к лестнице. Порядок, к счастью, восстановили отлично дисциплинированные люди Урдина – обошлось без паники и увечий.
Олег тоскливо вздохнул, огляделся и понял: самое большее, что он мог сейчас сделать для своей безопасности, это спрятаться в тени собора. И тут он с удивлением обнаружил двух знакомых – челядина Данилу и толстенького монаха, говорившего про «отринуть грех». Приближение ордынского отряда, по-видимому, их нисколько не пугало.
Всадники должны были появиться на площади в хорошо освещенном луной месте – из-за угла княжеских палат, стоявших на другой стороне, наискосок от собора. Но именно в момент, когда отряд показался на площади, луну закрыл ошметок тучи, и разглядеть ничего не удалось. Олег мог только понять, что ордынцы остановились у входа в женский терем дворца, потому что его лестница будто специально была пристроена таким образом, что по ней нельзя было пройти неуслышанным: она и под одной парой ног верещала как поросенок, а теперь просто зашлась истошными воплями.
Луна снова выглянула, совсем ненадолго, и Олегу хватило этих нескольких секунд, чтобы разглядеть в руках знаменосца стяг. Он был изрядно порублен, но образ Андрея Критского на нем можно было разобрать. Правда, теперь он не держал в руках крест, а скорее опирался на него, чтобы не упасть. Монах и челядин тоже, по-видимому, его увидели. По крайней мере, они перестали шептаться: вот, мол, что бывает с князьями, которые рискуют идти в подход без владычьего благословения.
Олег вышел из-за храма и направился через площадь. А когда он был уже в центре нее, лестница женского терема заскрипела, а поскольку вновь выглянула луна, Олег увидел князя Андрея. Левая рука его была окровавлена и висела плетью, а правой он аккуратно поддерживал край ковра, в котором было завернуто что-то тяжелое, что следом несли дружинники.
Олег протолкнулся к крыльцу и увидел под наклоненными к земле факелами женщину и князя перед ней на коленях. У женщины были волосы цвета первого снега, выпавшего на мороз и искрящегося под солнцем. То ли поседевшие вмиг, то ли изначально такие, того свойства, что приобретают со временем медовый подкрас, остаются такими лет двадцать или тридцать, а потом уже благородно седеют.
Ничего больше разобрать было нельзя. Лицо и грудь были размозжены, так что серебряные украшения выглядели, как и осколки костей. «Сбросили из терема, потом били и топтали, – подумал Олег, чувствуя, как проступают слезы. – Симбиоз…»
Князь Андрей отодрал полузапекшуюся корку крови на правом виске погибшей женщины и, ни на кого не глядя, глухо проговорил:
– Князь Ярослав Ярославич тверской овдовел, дружина!
Потом краем ковра накрыл ту, что недавно была первой красавицей во владимиро-суздальских землях, и поднял глаза на Олега, не удивившись тому, что тот здесь:
– Спаси, боярин, мою жену. Половину выхода ордынского тебе сулю.
XIV
– Как же я устал от этой бороды!