Изумрудный Армавир
Шрифт:
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Где же ваши мужья?
Наши мужья – заряжёны ружья
Вот где наши мужья!
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Где же ваша сила?
Наша сила – лук, стрела красива
Вот где наша сила!
Эй, бабёнки, бравы амазонки!
Где же ваши страсти?
Наши страсти мужикам для счастья
Вот где наши страсти!
Эй, девчонки, бравы амазонки!
А где же ваше счастье?
Наше счастье вороною масти
Кони – наше счастье!
Эй, девчушки,
Где же ваши платья?
Наши платья – саваны у Сватьи
Вот где наши платья!
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Кто же ваша Сватья?
Наша Сватья с косой в чёрном платье
Смерть, вот наша Сватья!
Эй, девчонки, бравы солдафонки!
Где же ваши званья?
Наши званья – городов названья
Вот где наши званья!
Я Машка ростовская!
Я Дашка московская!
Я Танька молдавская!
Я Женька полтавская!..
На этих прозвищах я закончил амазонскую строевую, которую ещё десять минут назад знать не знал, а вот Григорьевичи только-только разогрелись. Они уже не смеялись, а пританцовывали и приседали. Причём, оба вместо платочков размахивали над захмелевшими головами банановой кожурой.
Зрелище было смехотворным и нереалистичным, но смеяться над приседавшими безо всякого аккомпанемента братьями я не посмел, и вместо насмешек завёл ещё одну, невесть откуда всплывшую в памяти и оказавшуюся бесконечной, песню о жале огромной осы, которое папка выдернул из плеча и принёс показать мамке.
По крайней мере, я так себе представлял, когда начинал эту песню.
— Я пришёл домой, вынув жало
А от меня жена убежала
А от меня жена убежала
Испугалась, наверное, жала
И дядька, и папка моментально смекнули, о чём, собственно, песенка, и сразу же её подхватили, потому как, слова в ней были простыми и, то и дело, повторялись. Они продолжили свой нелепый танец, время от времени впадая в истерику и гогот, а я всё выводил и выводил куплет за куплетом.
— Испугалась, наверное, жала
Сразу в спальню она забежала
Сразу в спальню она забежала
И от страха всем телом дрожала
И от страха всем телом дрожала
И меня к себе крепко прижала
И меня к себе так крепко прижала
Что потом сыновей нарожала
Что потом сыновей нарожала
И не боится с тех пор она жала
Не боится с тех пор она жала
И от страха уж давно не дрожала
А я за смелость её не ругаю
Хоть о паре дочурок мечтаю
Хоть о паре дочурок мечтаю
А пока про жало песни слагаю
Как я пришёл домой, вынув жало
А от меня жена убежала
А от меня жена убежала
Испугалась, наверное, жала…
Я начал песню во второй раз, не останавливаясь, лишь слегка изменив начальную строчку первого куплета. Бабуля перестала изображать беззвучный отбойный молоток и, поцеловав обоих оболтусов,
Мама устала смеяться и грозить мне то пальцем, то кулаком из-за портьеры дверей спальни, а я наяривал куплет за куплетом, снова и снова повторяя песню целиком, пока не почувствовал, что начал терять суперменский голос.
На помощь пришёл Скефий с его видениями упрямого и пуленепробиваемого мальчишки, закованного в металлические латы, которого он сначала расстреливал снежками, что, конечно же, не помогло, а потом начал сбивать с ног порывами ветра.
Мальчишка был очень упрямым, поэтому не сдавался и уже ползком приближался к моей калитке, вознамерившись, не смотря ни на что, пробраться-таки ко мне в гости.
— Извините, но и я с вами прощаюсь, — сказал я Григорьевичам и, схватив свою домашнюю одёжку в охапку, выскользнул из дома, чтобы на пороге снять с себя надоевший до чёртиков суперменский костюм и кожаные носки со шнуровкой.
Даже не заметил, в какой момент снова стал самим собой – почти десятилетним школьником-шалопаем.
Глава 16. Голографическая авария
Отец и Николай продолжили вечер душевного отдыха уже без моего аккомпанемента, а я попросил мир пропустить упрямого рыцаря к калитке.
В голове мелькнула задушевная команда: «Не потеряй драгоценность!» После которой я замер столбиком, кумекая над очередной шарадой Скефия.
Когда однодолларовая монетка звякнула, выскочив из места своего хранения, я поднял её и засунул в карман брюк к десятидолларовой купюре, потом закончил переодевание.
Скомкав суперменские трико и плащ, зашвырнул их на веранду, даже не удосужился попросить мир, чтобы возвратил имущество владельцу.
— Где человек-ведро? — спросил у Скефия, выйдя за калитку, но ответил мне уже сам железный дровосек.
— Сколько можно! Что ещё за оборона Севастополя? — бубнил из огромной оцинкованной выварки неизвестного номера Александр, но кольчугу свою не снимал.
— Убери скафандр и представься, — скомандовал я, напустив суровость на свой заметно помолодевший голос. — Мир больше не будет снежками пуляться. Обещаю.
— А зачем он, вообще, пулялся? — спросил оцинкованный дровосек и снял с головы огромный шелом, став в один миг Александром из Далания. — Я…
— Уже понял. Ты третий, — перебил я дружка. — И на кой ко мне весь вечер пробивался? Я же сказал: с докладом не торопись.
— Я не только с докладом, а ещё и с дурными известиями, — начал он запугивание.
— Ты это брось. Если бы какая беда случилась, я бы от мира узнал в тот же миг. У меня с ним, знаешь, какое взаимопонимание? Любо-дорого, какое, — напустил я браваду, не почувствовав распахнутой душой абсолютно никакого волнения.