Изумрудный Армавир

Нерей Александр

— Лучше споём солдатскую. Я её в одном месте слышал, — решил я избежать недоразумений с анекдотами и напомнить Угоднику песню Закубанья из Кристалии, берущую за душу всех и каждого.

— Сперва дурачимся, а потом плачем. Порядок во всём должен быть, — упёрся дядька, а сам продолжал плакать.

— Тогда напомни, что там за анекдот, — согласился я, скрепя сердце.

— Там про худого мужичка. Про его физкультуру, — хитро подмигнул Николай.

В голове что-то щёлкнуло, и я начал очередной зарифмованный опус с непонятными взрослыми намёками:

—

Мужик, с изрядно исхудавшею фигурой, бесстыдно вышел на балкон в трусах. Там начал заниматься физкультурой, прям у соседей и соседок на глазах. «Пусть видят все, что ты меня не кормишь», так начал он жену свою корить. «Так, может, и трусы ты тоже снимешь? Пусть видят все, за что тебя кормить», — выдал я с мужскими и женскими интонациями.

Что тут началось! Мамка не сдержалась и, пару раз кашлянув не открывая рта, выскочила сначала в другую комнату, а уже там и разразилась бесконечными хохочущими громами с молниями. Бабуля, надвинув на глаза белый платок, беззвучно затряслась, как отбойный молоточек. Папка хоть и соображал своим хмельным и дремавшим разумом дольше всех, зато потом распоясался так, что мне показалось, и дом заходил ходуном от его гогота.

Скромнее всех смеялся Угодник. Или потому, что уже слышал этот анекдот, или из-за того, что никогда не имел, и не будет иметь жены, которая могла бы выдать ему такую бесстыдную отповедь. Как бы там ни было, а я ужаснулся всему тому, что натворил коротким анекдотом и покрепче прижался к братишке Серёжке.

— Следующий, — распорядился Николай, когда все вокруг кое-как пришли в себя.

— Может, лучше про Мишку? — попытался я воспротивиться, соглашаясь даже на то, что в другой ситуации меня бы ни за какие коврижки не заставили сделать.

— Давайте не будем заставлять ребёнка, — вступилась за меня, вернувшаяся из грозы, мамка.

— На огонёк к попу зашла смазливая бабёнка, — вместо препирательств со всеми нами Угодник сам начал очередной зарифмованный анекдот.

Пришлось мне волей-неволей продолжать:

— Подумал он: «На исповедь». Спросил.

— Нет, батюшка. Я, просто, занесла тебе цыплёнка, чтоб за меня ты милости у Бога попросил, — снова вступил Николай, изображая женский голос.

— Так, может, много пьёшь? Или помногу ешь? — спросил я у дядьки, игравшего роль противной бабёнки, а самому мне, волей-неволей, пришлось немного побыть попом.

— Нет, батюшка. Посты все соблюдаю. Не пью. И в будни не переедаю, — высказал скороговоркой Угодник.

— Так, может, с мужем много спишь? Если про всё не врёшь, — строго прикрикнул я на вредную «бабёнку».

— Не вру. И муж красавец. Разве с ним уснёшь?

— Прости, конечно, за мой ум убогий. Какой же милости ещё мне для тебя просить у Бога? — закончил я очередной непонятный для меня стих, а все снова прыснули, как по команде.

И в этот раз мамка сбежала в спальню, наверно, чтобы излить там свою солидарность с бабёнкой.

После этого анекдота все хохотали чуть дольше. Пару раз папка и Угодник повторили кое-какие реплики, посмеялись над тёткой с цыплёнком, а

может, попом, я так до конца и не понял, а потом просто сидели, смотрели друг другу в глаза и смеялись. Смеялись и плакали.

Отчего они себя так вели, я не понимал. Анекдоты казались мне не такими уж смешными, но я доверял их взрослому уму, который хоть и дремал, но всё равно никуда не делся, а поэтому заставлял смеяться. То, что плакать их заставляли души, я для себя решил ещё во дворе, во время нашего первого совместного разговора, когда и папка, и Николай прослезились в первый раз.

Гляделки Григорьевичей не заканчивались, и я решил самостоятельно и без всяких просьб выступить с полюбившейся мне песней Федота-игрушечника. Тем более, слёзы уже и так катились ручьями из глаз и бабули, и папки, и самого дядьки Угодника.

— Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши души? — начал с того куплета, который посчитал первым, а Угодник сразу же подхватил, перемежая слова мужиков из Кристалии с короткими рыданиями.

— Наши души в аду бесов душат. Вот, где наши души.

Потом я пел о силе и о кресте, потом о бедах и жёнах, потом о детках и хатах, сёстрах и снова о душах, которые под конец моей взрослой песни успокоились и перебрались в рай, чтобы высушить там свои солдатские слёзы. Но всё так складно было только в моей песне, а не в нашем доме, за нашим семейным столом.

Бабуля так и сидела на своём месте, обливаясь бесконечными слезами, будто сама бывала в Кристалии и знала о нелёгкой доле мужиков, которых не щадили командирские тётки, и они почём зря гибли на их войнах.

Мама тоже не сдержалась и, пару раз всхлипнув, схватила Серёжку в охапку и ушла укладывать его кроватку. Папка исправно мычал, изображая аккомпанемент, не имея понятия о словах, и создавал объём моему не совсем взрослому голосу, но и это обстоятельство не мешало ему глазеть на всхлипывавшего старшего братца и плакать вместе с ним.

Откуда Угодник знал слова песни из женского мира, я был не курсе, но по окончании моего выступления он сразу же потребовал продолжения.

— А теперь, племянничек, напрягись всей душой и выдай нам вариант женского страдания. А бабёнки будут в куплетах, или сами амазонки – не имеет значения. Давай. Я поддержу. Обещаю поменьше всхлипывать.

О чём он попросил, мне, конечно же, было неизвестно, но душа подсказала, и я исправно заголосил всё на тот же мотив:

— Эй, девчушки, бравы солдатушки! Где же ваши беды? Наши беды – постные обеды. Вот где наши беды!

И папка, и Угодник, хлопнув ещё по рюмочке и быстро закусив бананами, выскочили из-за стола и начали пританцовывать вприсядку. Бабуля и мамка захлопали в ладоши, но плакать и смеяться никто из взрослых не перестал.

Я глазел на эту душераздирающую идиллию и продолжал петь, то и дело, путая девчушек солдатушек с девчонками и бабёнками, но и тех, и других амазонок или солдафонок.

— Эй, девчонки, бравы солдафонки!

Где же ваши детки?

Наши детки – стрелы наши метки

Вот где наши детки!