Изумрудный Армавир
Шрифт:
— Угодник! — скомандовал я себе, прервав бесполезные занятия по обдумыванию невероятных вещей, да ещё и дремавшим разумом.
Я задул свечу, сложил спички и огарок на их законное место и пулей вылетел из сарая.
— Деда, я домой, — шепнул я в сторону окошка и умчался к родному порогу.
Прибежав домой, поразился царившей в нём тишине. Никто уже не плясал, не смеялся, не плакал. Даже свет в моей комнате не горел.
— Когда успели? — подивился я скоростному завершению вечеринки. — Где же Николай? — спросил я у себя.
— Пуфф! — дохнуло на меня мирным холодом.
— Ты его спровадил? — ужаснулся
— Фух! — подтвердил Скефий.
— А ты знаешь, что у нас Фортштадтская пещера перестала работать? Не твоих рук дело?
— Фух! Чмок!
— Ясно. Ты знаешь, но ни в чём не виноват, — догадался я. — А я хотел Угодника расспросить о таких капризах незнамо кого. Того, кто её запер. Кто это может быть?
— Пуфф!
— Не знаешь. Ладно. Я спать, а ты, если что узнаешь, видео-телеграмму отбей. Прямо ко мне в сон. Договорились?
— Фух!
На этой, совсем не оптимистической, но хотя бы тёплой, ноте я решил закончить бесконечный день и поплёлся отдыхать.
— Когда только успели со стола прибрать? И всё остальное спрятать? — причитал я, укладываясь в кроватку.
* * *
— Эй, соня. Подъём! — растолкал меня папка ни свет, ни заря.
— Что ещё? Уже в школу? В шесть часов утра? — первым делом покосился я на настенные часы.
— Нет ещё, конечно. Я с вопросом к тебе. Ты же вчера с нами не пил. С кем мы гуляли? Хоть убей, не помню, — спросил папка. — Мамка тоже ничего толком не помнит. Так это её братья у нас были? Или, всё-таки, мои?
— Какие ещё братья? — не понял я.
— Один постарше, другой помладше. Одному лет двадцать пять, а другому не больше шестнадцати.
— Эти, — догадался я, что папка и меня – Супермена, и Угодника – брата, глазами и душой помнит, а умом ни капельки.
— Так чьи они были родственники? — пристал отец, будто мне была какая-нибудь разница, кто я, мамкин родственник или папкин.
— Ваши. Обоих. Родные, ближе некуда. Дай поспать. Скоро в школу… Тить-перетить! — взвизгнул я, вспомнив о сломавшейся пещере, и подпрыгнул.
— Как это, обоих? — опешил папка. — Я же вчера так хорошо отдохнул. И душой, и телом. И голова с утра свежее некуда. Не могут быть они мамкиными родственниками. Никак не могут. Мои это.
— Пусть будут твои. Ты же сам вчера им бананы грузить помогал. Ну, где-то в районе…
— Какие бананы?
— Жёлтые. Ты ещё с их кожурой отплясывал. На пороге нашем ещё один ящик стоять должен. И песни вы распевали. И стихотворные анекдоты травили.
— В том-то и дело, что распевали и травили. Распивали, распевали и травили. В таком порядке. Только я ничего этого не помню. Мы же всё в твоей комнате делали. Ты же не должен забыть. Стоп. А ты сам, где вчера весь вечер ошивался? Не помню, чтобы ты с нами за столом был.
— Здравствуйте вам. А кто Мишку Косолапого рассказывал? А кто с Серёжкой сидел?
— Попался. А ну выкладывай всё, что знаешь, — обрадовался папка, как мальчишка. — Какие мы там песни распевали? Которые за душу брали. Некоторые смешные были. Даже мамка и бабуля смеялись. Уж это я помню.
— Мне-то откуда взрослые песни про жало знать? — проболтался я, сам того не желая. — Не-не-не. Даже не думай. Я ни про какие жала песен не знаю. Я только солдатские знаю.
Но было поздно. Родитель сначала замурлыкал мотивчик, на который я исполнял
— А потом и сыновей нарожала! Не боится с тех пор она жала! — орал папка вполголоса с порога, а мамка пыталась утихомирить его, думая, что он такой весёлый с похмелья.
Наконец, она вытолкала его за калитку, чтобы удалился на работу, а я поспешил прикинуться спящим.
«Помнится, одиннадцатый хвастался, что его папка поёт строчки из этой песенки. И что он, интересно, скажет, когда узнает, что она теперь целиком по моему миру гуляет? Ни в жизнь же не поверит, что это я её запустил. А что я ещё запустил? Эк вчера женские страдания выводил. Ничуть не хуже мужских. И там, и там было над чем прослезиться», — размышлял я, думая, что убедил мамку в том, что сплю.
— Вставай, — прозвучала команда, означавшая начало новых расспросов и претензий на большее ко мне родство, чем родство родного отца.
— Твои. Твои родственники вчера приезжали, — вырвалось у меня, почти грубо.
— Кто бы в этом сомневался, — как само собой разумевшееся, сказала мама. — На кой отцу напомнил о песне?
— Всё равно бы вспомнил. И зачем вы меня будите?
— Кое-что маме объясни и собирайся в школу. Начни с того, откуда ты ещё утром знал, что у нас гости будут? Уроки же ты ещё в школе сделал. Я сама портфель проверяла. И кто меня надоумил пирожков на вечер напечь? Ни я, ни бабуля об этом не помним. И откуда у нас обезьянья закуска взялась с пепси-колой? Братья мои привезли? А то Мишка уже завтракает жёлтыми шкурками, — озвучила мама список вопросов.
— Ты что, не помнишь, что я вчера допоздна гулял и пришёл, когда ты уже Серёжку укладывала? — попытался соврать и отделаться от допроса.
— И где тебя тогда носило? — сразу нашлась мамка. — Я тут то с бабулей воюю с самого утра, то с родителем твоим. А, оказывается, с тобой нужно.
— А бабушка тебе чем насолила? — обомлел я, а заодно попробовал отстранить от себя рентгеновский аппарат в мамкином лице.
— Ей вчера казарма пригрезилась. Будто бы наш дом стал безразмерным, и в нём солдатики какие-то отплясывали и песни свои горланили. Но я-то из ума не выжила. Хотя, конечно, кое-что необъяснимое тоже вчера видела и чувствовала. Вроде как, папку своего покойного видела, только живого и грустного. Как на фотографиях довоенных. Но это оттого, что мой брат его напомнил. И самогон его тоже особенным оказался.
И как только вчера всю четверть выпили? Кто-то помогал, что ли? Ужас. И почему голова с утра не болит, понятия не имею, — причитала и причитала мамка, позабыв о своих претензиях на родство со мной-суперменом и Николаем.
— Даёте, — вздохнул я, увидев, как бабуля, вернувшись после утреннего кормления всего нашего хозяйства, снова сошлась с мамкой в словесном поединке.
— То сыночки мои были! — атаковала она мамку. — Все мальчишки. Они и на лица одинаковы были. Все десять или даже больше. Как близнецы. В гимнастёрках все. Плачут и поют. Поют и плачут. А Васька с Николаем тоже плачут и танцуют. А остальные мои детки и Гришка только хлопали и смотрели на меня и на них. Я тоже плакала. А на сердце такая отрада была. Такая отрада!