К суду истории. О Сталине и сталинизме
Шрифт:
Поэтому с полного согласия Ленина и руководства РКП(б) цензура печати в нашей стране была сохранена, хотя и значительно ослаблена в первые годы НЭПа. В своей программной статье «Свобода книги и государство» нарком просвещения РСФСР А. В. Луначарский писал: «Цензура! Какое ужасное слово! Но для нас не менее ужасные слова: пушка, штык, тюрьма, даже государство... Но мы считаем священными штыки и пушки, самые тюрьмы и наше государство, как средство к разрушению и уничтожению всего этого. То же самое и с цензурой... Тот, кто скажет нам: необходима цензура, приостанавливающая даже великие художественные произведения, если в них таится очевидная контрреволюция, нам нужен выбор, откладывающий до 3-й и 4-й очереди несомненно нужные книги по сравнению с книгами величайшей нужды, – тот будет прав. Человек же, который скажет: долой все эти предрассудки о свободе слова, нашему коммунистическому строю соответствует государственное руководство литературой, цензура есть не ужасная черта переходного времени, а нечто присущее упорядоченной, социализированной социалистической жизни, тот, кто сделает из этого вывод, что сама критика должна превратиться в своего рода донос или в пригонку художественного произведения на примитивно революционные колодки, – тот покажет
Но Сталин как раз и принадлежал к тем «младшим агентам и случайным выразителям», против которых предупреждал Луначарский. Сталин ни в какой степени не продолжил той тенденции на расширение свободы слова и печати, которая наметилась в начале 20-х годов. Напротив, под прямым влиянием Сталина уже с середины 20-х годов гласность в нашей стране непрерывно ограничивалась, в том числе и при обсуждении чисто партийных вопросов или проблем и перспектив социалистического строительства. Свободно высказывать свои мнения не могли не только «монархисты» или «анархисты», но и крупнейшие деятели самой коммунистической партии. Когда в 30-е годы Сталин добился единоличной власти, то он довел до небывалых масштабов и свой личный контроль над всеми источниками информации в нашей стране. Граждане нашей страны и члены партии не получали никакой другой информации, кроме той, которая была разрешена Сталиным и его помощниками. Ни один кинофильм не мог выйти на экраны страны, прежде чем этот фильм не будет просмотрен лично Сталиным. Идея пролетарской монополии на печать, которую Ленин предлагал исключительно как временную меру, была извращена Сталиным. Наша печать оказалась закрытой не только для враждебной критики и очернительства, но и для честной партийной критики тех извращений в политической, хозяйственной и культурной жизни, которых было так много в годы культа личности.
Еще Энгельс писал, что в такой стране, где все источники знания подчинены правительству, где ничто не может быть сказано, преподано, напечатано и опубликовано без получения предварительного разрешения правительства, очень трудно приобрести правильные взгляды. Но Сталин и не хотел, чтобы у граждан СССР формировались правильные взгляды. Он понимал, что отсутствие гласности не только позволяет ему лучше обманывать народ и партию. Отсутствие у советских людей, в том числе и у самых ответственных работников, той информации, которой располагал лишь один Сталин, делало во многих случаях его хозяином положения. Всем казалось, что Сталин знает гораздо больше любого из них, и это лишало людей уверенности в своих силах и правоте.
В «Открытом письме» в редакцию газеты «Известия» в связи с 15-летием со дня смерти Сталина писательница Л. К. Чуковская писала: «Что же привело нас к этой небывалой беде? К этой совершенной беззащитности людей перед набросившейся на них машиной? К этому невиданному в истории слиянию, сплаву, сращению органов государственной безопасности (ежеминутно, денно и нощно нарушавших закон) с органами прокуратуры, существующей, чтобы блюсти закон (и угодливо ослепленной на целые годы), и, наконец, с газетами, призванными защищать справедливость, но вместо этого планомерно, механизированно извергавшими клевету на гонимых – миллионы миллионов лживых слов о ныне реабилитированных "матерых", подлых "«врагах народа», продавшихся иностранным разведкам"? Когда и как это свершилось – это соединение, несомненно, самое опасное из всех химических соединений, ведомых ученым? Почему оно стало возможным?.. Убийство правдивого слова – оно ведь тоже идет оттуда, из сталинских окаянных времен. И было одним из самых черных злодейств, совершаемых десятилетиями. Утрата права на самостоятельную мысль затворила в сталинские времена дверь для сомнения, вопроса, вопля тревоги и открыла ее для самоуверенной, себя не стыдящейся, многотиражной и многоупорной лжи. Ежечасно повторяемая ложь мешала людям узнать, что творится в их родной стране с их согражданами: одни не знали простодушно, по наивности, другие – оттого, что им уже не хотелось знать. Тот же, кто знал или догадывался, – тот обречен был молчать под страхом завтрашней гибели: не каких-нибудь там неприятностей по службе, безработицы или нужды, а обыкновенного физического истребления. Вот какой великий почет в ту пору был оказан слову: за него убивали» [562] .
Таким образом, Сталин использовал временную монополию партии на печатное слово во зло партии и народу.
О ВНУТРЕННЕМ И ВНЕШНЕМ ПОЛОЖЕНИИ СССР В 1936 – 1939 гг.
В 30-е годы из-за отсутствия гласности советские люди мало знали о той стороне деятельности Сталина, когда он выступал как жестокий деспот и преступник. На первое место в пропаганде выдвигались иные, в основном положительные стороны действительности 30-х годов, которые неизменно связывались при этом с именем Сталина. Трагические начала в жизни страны переплетались с героическими. Вспоминая вторую половину 30-х годов, известный советский писатель С. С. Смирнов писал: «С одной стороны, истинно великие дела, удивлявшие мир, быстрые успехи науки и техники, стремительный рост богатства и могущества страны, искренний и неподдельный энтузиазм миллионов. С другой – порождаемые... внутренними сложностями тревога и неуверенность людей в своем завтрашнем дне, горе и страдания многих. С одной стороны, рождение Конституции, самой демократической по своим формулам... С другой – многократное попрание самых элементарных и необходимых прав человека на личную свободу и безопасность, попытки возвести недоверие и подозрительность в высший принцип и норму гражданской жизни. С одной стороны, истовая, глубокая вера людей в ленинскую идею, в партию, в крупного, жесткого и властного человека, который был тогда как бы персональным воплощением всего этого. С другой – подлость, одетая то в полувоенную гимнастерку защиты революционных идеалов, то в наглухо застегнутый френч государственной бдительности, то в потертый и засаленный пиджачок простой человеческой слабости» [563] .
Подобная противоречивость эпохи, которая была
Ни один преступник не совершает непрерывно одни лишь преступления. Не из одних преступлений складывалась и деятельность Сталина. Он отдавал не только распоряжения о репрессиях и расстрелах. Как глава государства, он принимал решения по многим вопросам, не имеющим отношения к работе карательных органов, например, по вопросам хозяйственного и культурного строительства, внешней политики, образования и здравоохранения. Мы увидим в дальнейшем, что при решении и этих вопросов Сталин допустил немало ошибок, которые дорого обошлись советскому народу. Однако Сталин не мог вообще не считаться с идеологией и устремлениями партии, с положениями марксизма и ленинизма, с принципами социализма. Поэтому культ Сталина затормозил или повернул вспять развитие нашего общества в одних направлениях, но не мог остановить сравнительно быстрого развития страны и общества в других направлениях. Это и до сих пор затрудняет разоблачение Сталина, которому официальная пропаганда приписывала все достижения страны и народа. Не все понимали, что означает арест и гибель многих советских руководителей, объявленных «врагами народа». Но все видели, как развивается Советский Союз, как возникают повсюду новые школы, заводы, дворцы культуры. Не все понимали, что означают аресты военачальников, объявленных «шпионами». Но все видели стремление партии и правительства создать сильную современную армию, способную противостоять нападению любого врага. Не все понимали, что означают аресты среди ученых, объявленных «вредителями». Но все знали о достижениях и быстром развитии молодой советской науки. Не все понимали, что означают аресты среди писателей, объявленных «троцкистами». Но советские люди читали не только плохие книги, искажающие или приукрашивающие действительность, но и правдивые произведения, сохранившие свою ценность и до сегодняшних дней. Не все понимали, что означают аресты среди руководителей национальных республик, объявленных «националистами». Но все видели, как быстро происходит экономический и культурный подъем отсталых ранее национальных окраин, развивается дружба народов, разделенных ранее стеной угнетения и вражды. И эти очевидные успехи рождали доверие не только к партии и государству, но и к человеку, который тогда стоял во главе нашей страны.
И даже тот, видимо, случайный факт, что страшный своими репрессиями 1937-й год был и наиболее урожайным в довоенный период, сослужил немалую службу Сталину. Ибо он нанес удар по партии не в годы кризиса и упадка, а в годы подъема, и это помогло ему обмануть страну и народ.
Французский публицист Клод Руа писал: «Бывает так, что в диких войнах враг для самозащиты заставляет идти вперед жен и детей своих противников. Стрелять по врагу, значит стрелять по тем, кого ты любишь. Так поступал и Сталин. Он не сосредотачивает культа только на своей личности. Он становится воплощением социализма, революцией, воплотившейся в человека. Вековая мечта, надежды, которыми питались благородные идеалы, служат ему опорой. Клубок иллюзий и действительности, добра и зла, благородной утопии и отчаяния невозможно распутать. Сталин заставляет идти впереди него народ, вырванный из бездны невежества и отсталости; плотины, школы, спутники, героизм защитников Сталинграда. Но за этой действительностью скрываются убийства, возведенные в правительственную систему; ложь как политический принцип; ссылки, фальсифицированные процессы; ...проволочные заграждения деспотического догматизма и проволочные заграждения концентрационных лагерей» [564] .
Не все верно в этом образе времени, нарисованном К. Руа, но в главном он, несомненно, прав.
Некоторые из мемуаристов и писателей пытались объяснить поведение советских людей в 30-е годы в первую очередь чувством страха. Об этом писал Н. Асеев в стихотворении «Верность Ленину», описывая настроения советских людей в дни похорон Сталина:
Отчего же давка у гроба?
Набегают со всех сторон, —
Чтоб увериться, глянуть в оба,
Что по смерти оставит он?
...И тогда у смертного праха
Мы не знали, как же нам быть?
Продолжать каменеть от страха
Или громко заговорить?
Подобное освещение событий сталинского времени является неискренним и ошибочным. Конечно, многие боялись – Сталина, НКВД, репрессий. В стихотворении «Страхи» Евг. Евтушенко писал:
Я их помню во власти и силе
При дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени, скользили,
Проникали во все этажи,
Потихоньку людей приручали
И на все налагали печать.
Где молчать бы – кричать приучали,
И молчать, где бы надо кричать...
О самом примитивном и одновременно очень сложном чувстве страха писал в своих мемуарах и писатель А. Письменный: «В сложном, пожалуй, даже болезненном процессе научиться верить, подчиниться неумолимой и, в то же время, сомнительной логике общественной жизни тридцатых годов было что-то животное, нельзя этого не признать, вероятно, сходство с зоологическим инстинктом самосохранения. Может быть, это как раз и было самым нестерпимым. За всеми высокими рассуждениями, обширными выкладками, идейно-политическими домыслами притаился и приплясывал в моем сознании маленький бесенок обыкновенного страха. Он не исповедовал возвышенных принципов. И не был склонен к трибунному суесловию, ставшему таким обычным. Маленький бесенок инстинкта самосохранения со своей подлой рожей был наивен и прозорлив. Он не занимался политическим анализом. В его здравом смысле житейской мудрости было больше, чем в десятках книг. Его скептические представления об окружающем мире приходилось скрывать от посторонних, потому что хоть по-житейски они, может быть, и находились к истине ближе всего, их можно было счесть обывательскими и даже реакционными» [565] .
Но еще чаще, чем простой инстинкт самосохранения, многими людьми владел страх быть опозоренными. Эти люди доверяли партии и Сталину, они верили, что искренне служат народу и социализму, и боялись оказаться вне этого потока, боялись быть объявленными «врагами народа» и быть отвергнутыми народом. В своих воспоминаниях народный художник РСФСР Б. Е. Ефимов писал: «Надо быть настоящим и талантливым писателем, чтобы взять на себя задачу воскресить думы и переживания, владевшие в тот период тысячами и тысячами людей, – мучительное недоумение и страстное желание что-то понять; неизъяснимый страх и веру в здравый смысл, приливающую к сердцу надежду и опустошающее душу отчаяние.