К суду истории. О Сталине и сталинизме
Шрифт:
Как описать состояние людей, чувствующих всем своим существом приближение страшной беды и не знающих, как уйти от нее, как спастись, остающихся скованными и беспомощными, как в страшном кошмарном сне... Как описать настроение людей, не имеющих возможности что-то объяснить за отсутствием чьих-либо вопросов, не имеющих возможности в чем-либо оправдаться за отсутствием к ним каких-нибудь претензий; понимающих весь ужас своего положения, зловещую опасность, нависшую над ними и их близкими, и вынужденных вместе с тем делать вид, что никаких оснований для беспокойства нет, что все в полном порядке, сохранять бодрость и работоспособность» [566] .
«Сталин воспользовался социалистическими идеями для деятельности, которая, по моему мнению, не была социалистической ни в своих целях, ни в методах, – писал итальянский литературовед и коммунист В. Страда. – Но точно так же верно и то, что на протяжении
Чтобы понять причины легкости, с которой Сталину удалось обмануть партию и народ и убедить советских людей в существовании в стране разветвленного фашистского подполья, надо вспомнить не только о доверии к Сталину, но и о суровой «предгрозовой» обстановке середины и конца 30-х годов.
Еще в 1907 году в своем романе-утопии «Красная Звезда» А. Богданов, тогда еще большевик, писал о внутренних трудностях, которые могут возникнуть в отдельных странах социализма, стоящих как «острова среди враждебного им капиталистического, а частью даже докапиталистического мира». Богданов предсказывал: «Боясь за свое собственное господство, высшие классы несоциалистических стран направят все свои усилия, чтобы разрушить эти острова, будут постоянно организовывать на них военные нападения и найдут среди социалистических наций достаточно союзников, крупных и мелких. Результат этих столкновений трудно предугадать. Но даже там, где социализм удержится и выйдет победителем, его характер будет надолго и глубоко искажен многими годами осадного положения, необходимого террора и военщины... Это будет далеко не наш социализм» [568] .
К сожалению, многие из этих пророчеств Богданова оказались близкими к действительности. Известно, что на протяжении 20 – 30-х годов СССР был единственным социалистическим государством на земле, где хозяином положения был еще империализм. Советские люди были уверены, что смертельная схватка с империализмом и фашизмом не только неизбежна, но и близка. Это создавало и атмосферу приподнятости, и атмосферу тревоги.
В Советском Союзе 30-х годов существовала не только память о пережитой недавно Гражданской войне, но и многие пережитки этой войны. Из людей, враждебно настроенных к Советской власти, возникали небольшие и разрозненные контрреволюционные организации. Значительные размеры приняла и шпионско-диверсионная деятельность капиталистических разведок, особенно разведок фашистских государств. Шпионаж, направленный против СССР, не был мифом, хотя это нисколько не оправдывало ни искусственного разжигания страстей, ни шпиономании, ни массовых репрессий. Но простым людям было трудно разглядеть разницу между правильным и неправильным в деятельности НКВД, направляемой Сталиным. Поэтому версия о существовании в СССР разветвленного контрреволюционного подполья могла показаться многим советским людям правдоподобной. В комментариях к своим военным дневникам 1941 года К. М. Симонов писал: «Между процессом Димитрова и заключением пакта о ненападении с фашистской Германией у меня не было никаких сомнений, что война с фашистами непременно будет. Больше того, мыслями о неизбежности этой войны для меня определялось все то, что я делал в те годы как начинающий литератор. Именно этой неизбежностью объяснялись для меня и многие трудности нашей жизни, и та стремительная и напряженная индустриализация страны, свидетелями и участниками которой мы были. В этой же неизбежности войны мы искали объяснения репрессиям 1937 – 1939 годов. Во всяком случае, когда весной 1937 года я узнал о суде над Тухачевским, Якиром и другими нашими военачальниками, я, мальчиком в 20-е годы несколько раз видевший Тухачевского, хотя и содрогнулся, но поверил, что прочитанное мною – правда, что действительно существовал какой-то военный заговор и люди, участвовавшие в нем, – были связаны с Германией и хотели устроить у нас военный переворот. Других объяснений происшедшему у меня тогда не было» [569] .
Среди других советских людей, поверивших в существование в СССР фашистской «пятой колонны», а из молодежи таких было большинство, возникла именно такая психологическая атмосфера, которая нужна была Сталину и существенно облегчила проведение его террористической программы. Жестокость и подозрительность Сталина воспринимались в этой атмосфере как положительные качества. Таким образом, Сталин продолжал и в годы
«Предгрозовая» обстановка 30-х годов сдерживала и парализовала даже тех советских и партийных работников, которые были опытнее К. Симонова и не верили в существование «заговора» Тухачевского или Бухарина. К тому же они не видели и каких-то практических возможностей борьбы против власти Сталина. В одном из своих первых памфлетов Г. Померанц писал: «...Сталин уже успел мертвой хваткой вцепиться во власть, и бить по Сталину – значило бить по советской системе. А советская система почти неизбежно должна была столкнуться с фашизмом. Не потому, что Сталин не любил Гитлера, он, может быть, испытывал какое-то странное влечение к Гитлеру до 1941 года, – но по логике самой системы, более сильной, чем воля Сталина. И нельзя было производить хирургической операции, бить по советской системе, хотя бы для того, чтобы вылечить ее, перед лицом Гитлера» [570] .
Г. Померанц говорит сразу о военных и предвоенных годах, и потому его рассуждения можно принять только частично. Подобная дилемма – Сталин или Гитлер – возникла только после 22 июня 1941 года. Даже перед белой эмиграцией возник тогда вопрос о выборе. При этом некоторые, наиболее озлобленные враги нашей страны приняли, как известно, сторону Гитлера, другие заняли «нейтральную» позицию, однако многие из видных деятелей эмиграции во главе с П. Н. Милюковым приняли сторону Советской Армии [571] . Однако той дилеммы, о которой писал Г. Померанц, не было в предвоенные годы, во всяком случае она не была столь категоричной. Просто никто не знал, сколь велики и чудовищны по своим масштабам преступления, которые уже совершил или еще только замыслил Сталин.
Один из старых большевиков, проведший многие годы в тюрьмах и лагерях, писал автору данного очерка: «Конечно, мы многого не знали, мы даже не подозревали о чудовищных замыслах Сталина. Однако многие недостатки, ошибки и даже преступления мы все же видели вокруг себя. Почему же мы не восстали сразу же против них? Мы и в 30-е годы чувствовали себя как на войне, на войне со всем старым миром, и мы считали, что на войне следует вести себя как на войне. Иначе говоря, мы должны ругать промахи командования не во время сражения, а после боя. А пока идет сражение, сражение не на жизнь, а на смерть, необходимо поддерживать железную дисциплину, несмотря ни на что» [572] .
Об этих же раздумьях немного иначе говорила коммунистка Е. Владимирова в одном из своих «тюремных» стихотворений:
...Боясь сломать привычных мыслей строй,
Страшась увидеть правду голой,
Мы ищем повода, чтоб сохранить покой
И избежать душевного раскола.
И, пряча голову трусливо под крыло,
Любое зло покорно принимая,
Мы говорим: «Пускай нам тяжело —
Мы все простим родному краю».
...Прощать ...Кому? И что? ...Да если б наша боль
Была нужна стране, – тогда бы без сомнения,
Мы приняли бы боль и приговор любой,
Не заикаясь о прощении.
В тяжелый, грозный час, наставший для страны,
Под тучами войны, грозящей ежечасно,
Мы не прощать, а отвечать должны,
Где правда и где ложь, где путь и где опасность.
Нам надо дать ответ: кому была нужна
Чудовищная гибель поколения,
Которое страна, сурова и нежна,
Растила двадцать лет в работе и сраженьях. [573]
Нужно, однако, прямо сказать, что многие из этих раздумий по поводу страшного потока репрессий, охвативших страну, а также многие из правильных мыслей насчет узурпации власти Сталиным, насчет ошибочности тех или иных прежних политических кампаний и культа личности Сталина – все это в гораздо большей степени можно было встретить среди заключенных, чем среди тех, кто оставался на свободе. Ибо, только попав в заключение, люди неожиданно видели всю страшную изнанку сталинской диктатуры и необычайно широкие размеры происходящего террора. Поистине, как говорил известный польский писатель Ежи Лец, «некоторые мысли приходят в голову под конвоем».